Судный год

– Похоже, ты не слишком скучал, пока меня в Бостоне не было. – Прижатый к разбухшим губам пустой бокал выгибает, растягивает к ушам незнакомое лицо Лиз.

36. Белый танец. Удары сыплются один за одним

(Кембридж, Массачусетс, 21 февраля 1992 года)

Рисунок мелодии, соединяющей инструменты на помосте, понемногу меняется. Становится все более грустным, все более обреченным.

Мысли возвращаются от Лиз обратно ко мне… Я знал, что это должно было произойти. Как в воду глядел. В черную воду Чарльз-Ривер… Было лишь вопросом времени. Вопросом, на который я уже давно получил ответ… Наверное, потерял ее еще до того, как она так неожиданно и так глупо помолодела… Потерял и делал вид, что ничего не произошло. Решил, что лучше не быть до конца откровенным с самим собой… Да и как можно потерять то, что тебе не принадлежит?.. Должно быть, сам себе противоречу… Не могу понять, за что она на меня так злится? Не захотел оценить муки омоложения, которые так смело на себя приняла?.. А, не все ли равно… Омоложенный, усредненный образ стал не причиной, но поводом. Хоть и очень серьезным, но только поводом. Причина пряталась где-то в прошлом… В глубине своей поумневшей души я уже давно был готов к этому. Мы всегда плохо подходили друг к другу, а теперь вот и отходим друг от друга плохо… Она придуманная, и это я сам ее создал. Кроме того, что захотел увидеть, не увидел ровно ничего… Нет у меня теперь той Лиз, что месяц назад уехала в Вашингтон, и этой, которая вернулась, тоже нет.

Те, у кого нет воображения, не влюбляются… А у меня… Я же знал, что она умеет врать. Но теперь она врала по-крупному, врала всем своим обликом. Тем, с чего у нас начиналось… Но не только одной внешностью, чем-то еще. Чего пока не понимаю… Все, что я видел и слышал, лишь маленькая часть происходившего на самом деле… И я был один. Все полгода суда и Лиз. Просто на время перестал помнить об этом. Ну и получил…

Эти тяжело ворочающиеся в голове размышления – вроде тестов Роршаха. Все зависит от того, как себе объясняешь. Если и удалось что-нибудь понять, то о самом себе. К Лиз, непрерывно меняющейся – к той, которая на самом деле, за всеми косметическими преображениями, – это, наверное, никакого отношения не имеет. Нельзя превращать другого человека в кусок стекла, в зеркало только для того, чтобы рассматривать себя…

Она что, смеяться теперь совсем не сможет? Будет всю жизнь ходить с этим неодушевленным лицом? Одна эта мысль вызывает желание немедленно отсюда уйти. Вторая мысль – она создала свой омоложенный образ, чтобы мне понравиться, – ничего у меня не вызывает. Кроме ощущения неестественности всего, что происходит.

Все тот же затянувшийся водевиль, понемногу превращающийся в голливудский фильм со стареющей кинозвездой в роли молоденькой девочки. Предполагает сентиментального, легкоранимого зрителя. Решающая сцена объяснения. На стыке драмы и гротеска. В ресторане, под щемящие звуки скрипки. Говорят, четвертая струна ближе всего к плачущему человеческому голосу. Смычок лысого гиганта касается сейчас только одной этой струны. На блестящем фоне Чарльз-Ривер. Над которой со свистом летит лунный серп, впивающийся в темную небесную мякоть. И сноп ликующих брызг повисает над рекой. Если молчать – внизу поползут титры. Стрекочет проектор. До реплики, когда произойдет решающий поворот в развитии сюжета, остается всего несколько минут экранного времени. Сильно изогнутые кадры – многие совсем засвечены – трясутся и все больше убыстряются. Камеру держали очень неумелые руки. Впрочем, если приглядеться, иногда мелькают незаметно вмонтированные, но очень четкие кадры из совершенно иного фильма. Фильма о беспощадной войне близнецов Спринтера и Стайера.

Сверкающее горлышко бутылки шампанского само собой наклоняется над ее бокалом. Через минуту он снова оказывается совершенно пустым. Как видно, ею овладевает беспокойство… (Или это она сама овладела своим беспокойством и так умело его демонстрирует? Контролировать то, что она показывает, умеет она хорошо.) Во всяком случае, ее теперь гораздо больше, чем нужно…

Она сдвигает брови – одинокая сосредоточенная морщинка проступает между ними – и поднимается из-за стола. Тяжелая тень, наполненная маленькими цветными квадратиками, окатывает меня с головой.

– Ответчик, пойдем танцевать. – Сейчас не до танцев. Но она настаивает. – Пойдем танцевать. Я к тебе обращаюсь! – Звучит это скорее как приказ, требующий полного и безоговорочного подчинения.

– Лиз хочет с тобой танцевать, – переводит приказ Спринтер с английского на английский.