Судный год

Над нами сквозь тусклую, замутившуюся от снежной взвеси пустоту, пустоту, в которой уже не было времени, не было ничего, проплывал узкий граненый ящик, оставляя за собою кровоточащий след. Но видел я только то, что свершилось минуту назад внутри церкви, когда отпевали. Видел измученный лик Андрюши, лежавший белой печатью на серой простыне. Под которой покоилось сейчас его худенькое тело, изъеденное лейкемией. Видел сложенные крестом почти прозрачные руки. Настойчивый и смутный запах благовоний вместе с приторно-сладковатым запахом смерти. И надпись высоко на стене: «Буду плакать я перед Господом». Видел, как отец Константин, окруженный многоголовым, безблагостным молчанием, отпускает его душу, как кладет в руку дощечку с разрешительной молитвой. Пропуск новопреставленному ребенку, еще не начавшему жить, в Царство Небесное. Видел, как плыл неподвижно в потоке горящих свечей на дне красной граненой лодки, обитой изнутри серым атласом, наш мальчик, намертво зажав в кулачке свою подорожную. Мальчик, который стал моим сыном, когда ему было всего четыре года и страшная болезнь уже жила внутри… Плыл туда, где должно истончиться, исчезнуть то, что было здесь его детской плотью…

Мне показалось даже тогда, что увидел, как в самом конце службы серебристая тень промелькнула над нами, сделала мертвую петлю и растворилась в куполе…

Чтобы вернуть Ответчика, Лиз легонько касается пальцами его щеки.

– Так о чем я?

– Не помню. Кажется, о твоей ухмылке…

– Должно быть, потерял мысль. – Я безуспешно пытаюсь вспомнить. Потерянную мысль найти не удается, и продолжаю наугад: – Понимаешь, у нее был плохой английский и всеми медицинскими делами занимался я. И она себе внушила, что раз Андрюша не мой ребенок, то я и не пытался сделать все, что можно! Каждое утро слышал, что если бы любил его, как она, то… Почему-то она всегда оказывалась лучше меня в том, что никак нельзя измерить… Полгода терпел и сорвался… Ну а потом пошло-поехало…

– Извини, дорогой! Ты столько намучился! Не надо было к тебе лезть со своими дурацкими расспросами.

– Дело не в расспросах… Ему еще и шести не было… Очень умный и серьезный мальчик. Больные дети понимают все гораздо быстрее… Так и не начал жить… Ужасно несправедливо… Но ведь я действительно ни в чем не виноват…

Я, ничего не видя, смотрю в потолок и молчу. Не потому, что нечего сказать. Еще много должен буду ей рассказать о себе. Просто сейчас разговоры увели бы в сторону от главного.

С видом человека, решившегося после долгих колебаний на ампутацию, она наконец произносит:

– Слушай, хочу, чтобы ты знал: сто́ит тебе только слово сказать – и я уйду от Ричарда. Одно твое слово – и он полностью исчезнет из моей жизни! Совершенно серьезно тебе говорю!

– Ты что, мысли мои читаешь?

– Ну, если необходимо для нас обоих… – туманно пояснила она. – Да это и не так трудно.

– Вообще-то, я бы хотел, чтобы он исчез…

– На следующий же день уволюсь с работы и приду к тебе. А потом поедем отдыхать в Париж, и все будет позади. – Улыбка освещает каждую морщинку удивительно красивого лица. Голубой извилистый живчик бьется на виске. – И у нас будет медовый месяц. Возьмешь меня замуж?

– Конечно! – Ответил я не задумываясь. Но немного кольнуло, что почти сразу после рассказа об Андрюше так легко перескочила на (полушутливый?) разговор о поездках, о замужестве.

– Не бойся. – Она придавила живчик указательным пальцем. – Я за тебя не пойду! Даже не мечтай!

У нее воображение работает быстрее, чем у меня… Неужели она способна после всего лишь нескольких встреч сломать свою так хорошо налаженную жизнь?! Вот уж никогда бы не подумал! Нет, все это не совсем всерьез. Хотя бы потому, что кроме (нелюбимого?) мужа есть еще любимый сын. Да, наверное, тысяча причин, о которых не имею никакого представления…

Или это история моей неудачной женитьбы и Андрюшиной болезни так подействовала и она расчувствовалась, а после будет жалеть?.. Она же уверена, что не стану говорить «одно слово»…

– Хочешь, скажу это слово прямо сейчас?

Правду ли я услышал от себя самого? Не знаю… Но это неважно! Все что угодно, лишь бы не дать ей повод подозревать в нерешительности…

– Нет, ты должен все обдумать.

– Ладно, поговорю со своим внутренним голосом. Он у меня покладистый… А тебе обдумывать ничего не нужно?

– В этот раз решать будешь ты… – Улыбка ее незаметно погасла. Лицо стало задумчивым. – А затем всегда будем решать мы оба… Нет, я буду лишь советовать, а решать будешь все равно ты…

Разговор затихает сам собой. Теплая бархатная тишина, вернувшаяся откуда-то из детства блаженная тихота, в которой мое молчание уже полностью слилось с молчанием Лиз, незаметно обнимает, укачивает. И так хорошо, что не только думать – дышать забываешь… Прихотливая баюкающая мелодия этой тихоты – наверное, ни на одном инструменте воспроизвести ее нельзя, – мелодия нашего со-молчания, вплетенная в приглушенный шелест машин за окном, кажется такой хрупкой и такой драгоценной, что можно разрушить ее всего одним неуклюжим словом…