Суер-Выер

— Стреляйте! — крикнул Фанерный, и капитан выстрелил. Пистолетный дым опалил черепушку какого-то матроса, возможно, Веслоухова, а пуля, вращаясь вокруг своей оси, врезалась в фанеру.

— Браво! — закричал простреленный, окончательно переходя на русский язык. — Браво, капитан! Стреляйте еще! Десятка!

Суер не заставил себя упрашивать и выпустил в фанеру всю обойму. Только один раз он попал в восьмерку, потому что лоцман Кацман нарочно ущипнул его за пиджак.

— Какое наслажденье! — кричал Фанерный. — Счастье! Вы не можете себе представить, какое это блаженство, когда пуля пронзает твою грудь. А уж попадание в самое сердце — это вершина нашей жизни. Кого не простреливали — тому этого не понять. Прошу! Стреляйте еще! В меня так давно никто не стрелял.

— Хватит, — сказал капитан, — патроны надо беречь. А вот вы скажите мне, любезный, где тут у вас колодец?

— Колодец вон там, поправее. В нем кабан сидит! Эй, кабан! Вылезай, старая ты глупая мишень! Вылезай, здесь здорово стреляют! Кабаняро! Вываливай!

Недовольно и фанерно похрюкивая, из колодца поправее вылез здоровенный зеленый кабан, весь расчерченный белыми окружностями. Он повернулся к нам боком и вдруг помчался над траншеей, имитируя тараний бег.

— Стреляйте же! Стреляйте! — крикнул наш ромбический приятель. — Делайте опережение на три корпуса!

Капитан отвернулся и спрятал ствол в карман нагрудного жилета.

Лоцман Кацман вдруг засуетился, сорвал с плеча двустволку и грохнул сразу из обоих стволов! Дым дуплета сшиб пилотку с кочегара Ковпака, а сама дробь в кабана никак не попала. Она перешибла черточку в фамилии Петров-Лодкин.

Первая половинка фамилии — а именно Петров — подлетела в небо, а вторая половинка — Лодкин — ухватила Петрова за ногу, ругая лоцмана последними словами, вроде «Хрен голландский».

Кабан развернулся на 630 градусов, побежал обратно и спрятался в свой колодец.

— Хреновенько стреляют, — хрюкал он из колодца фанерным голосом.

— Да, братцы, — сказал наш ромбический друг на общей ноге. — Огорчили вы кабана. Не попали. А ты бы, кабан, — закричал он в сторону колодца, — бегал бы помедленней! Носишься, будто тебя ошпарили!

— Эй, кабан! — крикнул Пахомыч. — У тебя там в колодце вода-то есть?

— Откуда? — ворчал кабан. — Какая вода? Придумали еще! Дробью попасть не могут.

— Эх, лоцман-лоцман, — хмурился капитан, — к чему эти фанерные манеры? Зачем надо было стрелять?

— А я в кабана и не целился, — неожиданно заявил Кацман, — я в черточку целился. Попробуйте-ка сэр, попадите в черточку фамилии Петров-Лодкин. Признаюсь, эта черточка давно меня раздражала.

— Благодарите судьбу, что вы попали не в мою черточку, — сказал Суер-Выер.

Между тем петровлодкинская черточка болталась в воздухе на довольно-таки недосягаемой высоте.

— Эй ты, дефис! — орал матрос, лишенный черточки. — На место!

— Мне и тут хорошо, — нагло отвечал дефис, — а то зажали совсем. С одной стороны Лодкин давит, с другой — Петров. Полетаю лучше, как чайка.

— Хватит валять дурака, — решительно сказал Суер. — Эй, кабан, вылезай! Лоцман, одолжите ваш прибор.

Кабан выскочил и, недовольно хрюкая, побежал по прямой. Капитан пальнул, и кабан рухнул в траншею.

— Вот теперь неплохо, — хрюкал он. — Перебили мне сонную артерию! Давненько такого не бывало! А если вам вода нужна — пожалуйста. У меня тут в траншее сколько угодно. С дождями, натекло.

На звуки наших выстрелов из соседних рвов и щелей стали вылезать все новые фанерные фигуры.

Были тут солдаты и офицеры, немцы и русские, душманы и башибузуки и чуть ли не весь животный мир: слоны, косули, лебеди, утки, медведи, зайцы, черт знает что!

Они маячили над своими рвами, явно приглашая нас пострелять.

— Некогда, братцы! — кричал Пахомыч. — Воду надо таскать!

Пока мы таскали воду, ромбический человек, простреленный Суером, успокаивал своих сотоварищей:

— Не волнуйтесь, ребята! Они еще постреляют, когда воды наберут.

— Мы потом по всем по вам картечью с борта жахнем! — уверял и Пахомыч.

— Вы уж жахните, пожалуйста, — просил фанерный, — не подводите меня.

Между тем вся эта фанерная пинакотека тихо скулила и жалобно протягивала к нам свои простреленные десятки.

Перепрыгивая рвы и траншеи, мы с капитаном обошли этот трагический ряд мишеней.

Я чувствовал, что капитан очень жалеет их и готов пострелять, но тратить даром патроны было некапитанской глупостью.

Суер-Выер гладил слонов, жал руки офицерам. Одного простреленного душмана он много раз прижимал к сердцу. Тот был до того жалок и так мало прострелен, что мы насчитали всего 143 дыры.

— Пальните в меня, братцы! — просил душман. Капитан не выдержал и с двух шагов пальнул ему в сердце. А когда мы вернулись на корабль, Суер-Выер велел зарядить пушку картечью, и мы жахнули по острову.

Выстрел получился на редкость удачным: многие мишени, разбитые вдребезги, были выбиты из своих траншей.

От пушечного грома в небо взметнулась сотня тарелочек, ну, тех самых допотопных тарелочек, по которым когда-то мы стреливали влет бекасинником.

Стая тарелочек перепугала петровлодкинский дефис.