Суккубус

Пит налил выпить. Они закурили. Старик жаловался на детей и впавшую в старческий маразм жену…

Филадельфия. Бобби поселился в этом городе, потому что Марджи выбрала этот город. И Бобби любил этот город, потому что Марджи любила его. Он хотел быть похожим на нее. Хотел быть частью ее. Обнимать ее, как сын обнимает мать. Понимать, что в нем течет ее кровь. Знать, что она дала ему жизнь…

Женщина. Кларисс. Она была старше его на семнадцать лет. Бездетная вдова, которая тщетно пыталась родить ему ребенка. Марджи сказала, что он не должен винить ее за это. Но он винил. Винил, не смотря на то, что пытался себя заставить не делать этого. Кларисс умерла спустя два года от потери крови после очередного выкидыша, и Бобби снова остался один. Марджи приехала на похороны. Он плакал всю ночь, уткнувшись ей в колени. Она гладила его по голове. Он целовал ее руки, ладони. Она говорила, что все наладится. Он говорил, что ему незачем жить. Она говорила, что ему не ради чего умирать. Он умолял ее остаться. Она говорила, что никогда не причинит ему боль. А потом… Потом он поцеловал ее. Он чувствовал, как напряглось ее тело. Чувствовал, как с этим телом напрягся весь окружавший его мир. Ее дыхание было теплым. Он отыскал своим языком ее язык. Уложил на кровать. Расстегнул ее платье, освобождая грудь. Снял с себя рубашку и прижался к ней. Горячая кожа вызвала дрожь. Марджи закрыла глаза. Бобби вошел в ее тело. Стал его частью. Вздрогнул. Задержал дыхание. И забился в оргазме. Он все еще был внутри нее, когда слезы подступили к его горлу. Он рыдал, как младенец, а Марджи прижимала его к своей груди, боясь пошевелиться.

– Ты мог быть моим сыном, – шептала она. – Моим настоящим сыном…

– Что мы наделали?! – стонал Бобби.

– Ничего. – Марджи гладила его густые, влажные от пота волосы. – Ничего. Это всего лишь сон. Сон. Сон…

И Бобби верил…

* * *

Странная это была комната. Четверть века она проглатывала людей, меняла и выплевывала уже совершенно другими. Комната без окон. Комната, в которой не было ничего, кроме кровати и картин. Дьявольских картин. Пит видел их лишь однажды, когда Маккейн привез их из дома Леон. Большие, вставленные в золоченые рамки холсты. Они превратили комнату в галерею боли. В выставочный зал безумия. Маккейн называл это живописью. Ивона – зеркалом души. Но для Пита это был настоящий Ад. Ад в его пропахшем спермой и потом доме. И если это действительно было зеркало, способное показать его душу, то он пожелал бы стать слепцом, чтобы больше никогда не видеть этого. Он видел, как рождаются тени. Видел, как дьявольские твари пробираются в этот мир сквозь щели его дома. Извиваются, стонут, кричат, как новорожденные, а потом задыхаются, умирают, распадаются на части, словно тысячи зеркал, и в каждом осколке ты видишь свое лицо. Дикое, безумное, которое уже не принадлежит тебе. Оно стало частью этого Ада. Ты сам стал его частью, и что-то внутри тебя неустанно шепчет: "Еще раз. Еще один раз!".

– Какого черта, Дени?! – Пит готовился к этому разговору слишком долго, чтобы в нужный момент можно было собраться с мыслями и высказать все, что он думал об этом. Нет. Он всего лишь молчал, безмолвно открывая рот, надеясь, что ответы сами придут к нему. – Это же настоящее безумие! Настоящее безумие!

Маккейн налил ему выпить.