Суккубы

«Что я делаю? Мне нужно позвонить доктору Хейду!» — приказала она себе.

Однако следующее, что она поняла, это то, что она спускалась по лестнице.

Тогда она знала или думала, что знала. В подвале родилась Мелани; это было место кошмара. Это была приманка — мрачное любопытство, которое толкало её вниз по лестнице. Внезапно комната показалась запретной; это увлекло её. Энн не видела подвала семнадцать лет.

Но она была полна решимости увидеть его сейчас.

Старое дерево на ступенях скрипело, когда она спускалась вниз. Дверь открылась в мёртвой тишине. Энн до сих пор не могла понять, почему её мать всегда держала его запертым. Это был просто фруктово-овощной погреб, подвал.

В тот момент, когда она вошла, стало теплее. С потолка свисала единственная голая лампочка. Там была старая корзина для белья, немного ветхой мебели и гладильная доска. Полки с консервированными фруктами и маринованными овощами занимали всю стену.

Она тупо смотрела вперёд. Что-то было не так. Прошло ещё несколько секунд, когда она осознала своё разочарование.

Она надеялась, что, увидев подвал, она сможет стряхнуть с себя воспоминание, которое рассеет кошмар и освободит её от него. Кошмаром было рождение Мелани. Мелани родилась здесь.

Следовательно…

Заблуждение тоже появилось отсюда.

«Но это не была комната из кошмара».

Всё было как-то неправильно. Комната в кошмаре была длиннее, потолок выше. Вся форма этой комнаты была другой.

Да, Энн была разочарована. Комната не показывала ей ничего, за что могло бы зацепиться её подсознание. Почему сон поместил рождение Мелани в другое место?

«Время. Память», — подумала она.

Она всё неправильно истолковала. Прошедшие семнадцать лет полностью затмили её память. Поэтому её сон построил собственную комнату.

«Но почему?»

Вряд ли это имело значение. Она повернулась, чтобы уйти, и заметила несколько картотечных шкафов. Одна вещь, которую она так и не заметила, была причина, по которой дверь была открыта. Её не оставили открытой, её взломали, засов выдернули из рамы.

Картотеки выглядели прогнившими. Один шкаф был завален старыми газетами и книгами, его ящик был выдвинут. Энн закрыла его и заглянула во второй ящик: какие-то манильские папки, явно не в порядке. И спиральная тетрадь.

«Похоже на блокнот Мартина».

Она подняла тетрадь и посмотрела. Это и был блокнот Мартина. Тесные поспешные каракули не оставляли сомнений.

«Зачем Мартину хранить здесь черновики своих стихов?»

Она пролистала несколько случайных страниц.

«Реккан», — называлось одно стихотворение, но что, чёрт возьми, это означало? Оно было датировано несколько дней назад. Энн прищурилась, читая:

Несовершенные миры умирают быстро, как сны людей:

Бессмысленная пародия.

Но каждую ночь мы встаём, её песня в наших головах,

Рекканы нисходящего вестника.

Мы её хищные птицы.

Мы придём к вам однажды.

Какое это было странное стихотворение. Энн не всё понимала, и это совсем не походило на стиль Мартина. Обычно он писал в метре и китсовской рифмовке. Она обратилась к следующему стихотворению: «Доэфолмон».

О, чудесная луна,

Твоей правды я пью.

По ласке глашатая,

В дивном розовом свете!

Это беспокоило её. Как и в первый раз, она не знала, что это значит, и не похоже, чтобы Мартин стал писать такое.

«Луна. Розовая», — подумала она.

Он имел в виду равноденствие, о котором она слышала в новостях? Особое лунное положение, из-за которого свет луны казался розовым в определённое время в течение ночи. Она выглянула в маленькое окно на уровне земли. За лесом низко висела полная луна.

Она была розовой.

Но что-то другое не давало ей покоя.

«Но что?» — думала она.

Затем её глаза сузились. Название стихотворения «Доэфолмон».

— Доэфолмон, — повторила она.

Слово, не имевшее смысла.

Но…

Доэфолмон. Перед смертью её отца, в бреду, разве это не было одним из слов, которые он написал?

Это смутило её. Возможно, она ошибалась — да, должно быть. Доктор Хейд сказал, что жертвы массивного инсульта часто писали что-то, не помня последовательности алфавита. Как Мартин мог использовать это слово за несколько дней до того, как его написал её отец?

«Невозможно», — согласилась она.

Бóльшая часть остальной части блокнота, казалось, была заполнена одним длинным стихотворением. Она вспомнила, как Мартин однажды упомянул об этом великом произведении, состоящем из более чем сотни строф. Это должно быть оно. «Миллениум», — так оно называлось.

Она не читала всё, только отрывки. Всюду она замечала ещё более странные слова. Вифмунук, Фуллухт Лок, вихан, цирица. Что означали эти слова? В размеренном стихотворении, казалось, речь шла о каком-то благоговении, поклонении, но оно было ей чуждо.

Она обратилась к последней строфе, к концу.

В её святой крови теперь мы благословлены.