Сундук мертвеца. Короткий роман Александра Кустарева

Итак, роман «Разногласие и борьба», он же «Шестерки, валеты, тузы», он же теперь «Сундук мертвеца» (я готов придумать ему еще с дюжину названий) на самом деле беллетристический набросок очерка в области политической экономии. Мои благожелатели (кроме, может быть, Оси Чуракова) об этом не подозревали, конечно. Ушакова и Кушнер, Колкер, Межиров и примыкающий к ним Раппопорт — поэты. Им показалось, что я нарисовал язвительный портрет тех, кто на них, как они искренне убеждены, паразитирует — литературоведы, критики, редакционные крысы и иже с ними. Это, конечно, совсем не так. Вся эта братия, конечно, безосновательно корчит из себя элиту, что раздражает, но это вполне достойные труженики на ниве «арт-индустрии», и насмехаться над ними я себе не позволил. Моя задача была другая. Я зафиксировал «генеральнукю линию» эволюционной трансформации советского общества, а именно, возникновение капитализма в недрах социализма. Мы видим ресурсную базу этого капитализма и ее владельцев — агентуру. Эта ресурсная база — культура, а эта агентура — привилегированные неформальные сословия, уже ставшие протобуржуазией рядом с партийщиной, министерщиной, культурщиной и гэбуховщиной. И борьба между ними — единоборство и стенка на стенку — шла на подступах к потенциальному рынку и сфере капиталистической мобилизации любых доступных конвертабельных ресурсов.

Этот процесс пробивал себе дорогу уже с конца 30-х годов, но упорно блокировался высшим жречеством советского общества. Но не только потому, что они продолжали верить в святость социализма и даже не потому, что боялись потерять власть. Как мы увидели потом, они-то и преуспели больше всех, конвертируя свою власть в частную собственность или высшие позиции в новом эстаблишменте. Они сильно задержались с этим конвертированием отчасти из-за войны, а потом из-за того, что панически боялись неизвестности, поскольку совершенно не понимали, что собственно происходит, то есть куда несет их поток, в котором они барахтаются.

Когда я делал в уме наброски в самом конце 70-х годов, я не был способен артикулировать свои наблюдения и соображения в виде рационального дискурса, как сделал только что. Я все это не столько понимал, сколько чувствовал. И выразить это мог только приблизительно, иносказательно, образно. Пример такой примитивной артикуляции — стихотворение, которое я сочинил в начале 70-х годов. Оно называется «Мебель». Вот оно.

Мебель (1974 год)

Из всех вещей, что предвещают гибель,

Для нас страшней всего, пожалуй, мебель.

С каким нечеловеческим трудом

Ее вносил ты в свой просторный дом,

Дрожал над нею, пыль стирал любя,

И вот здесь нет уж места для тебя.

Зачем ты отдал мебели в усладу

Свою двухкомнатную анфиладу?

Без Сталинграда и без Фермопил

Пространство жизненное уступил?

Отдать без боя личный Lebensraum

есть Schmach und Schande, просто стыд и срам!

А мог быть бой. Когда бы ведал ты,

Что, мебель притащив в свою квартиру,

Хотя и приобщен ты ныне к миру,

Зато лишен блаженной пустоты.

Ты мог ходить в квартире, мог летать,

Как Красная стрела туда-обратно,

Ты мог бы собственной квартирой стать,

Объем свой увеличив многократно,

А ныне ты лишь вещь среди вещей,

Как плащ хозяина среди чужих плащей.

А был бы бой. Когда бы ты взглянул

В трюмо, вносимое столь осторожно,

Ты понял бы: нет, это невозможно,

И грузчиков обратно б повернул.

А те, уже достаточно устав,

Роняли бы на следующих шкаф,

И нижние носильщики тахты

Бессильно подогнули бы колени

И рухнули б с огромной высоты,

Считая лбами грязные ступени.

Туда, где горделивый плыл буфет

В сопровожденьи боязливой горки,

Раскинувшей гостеприимно створки,

Чтобы сказать хозяину привет.

Вот был бы бой. Вот это был бы бой.

Смешался б с треском вой и с лязгом стон,

И кровь струилась бы как Тихий Дон,