Суровые будни (дилогия)

Но не хватило, как говорится, у Павла пороху... Заработанные деньги на исходе, а до ванны еще, ох, как далеко! А тут жена Марина затяжелела не ко времени. Работы край непочатый, ворочать надо, на счету каждая копейка. До ребенка ли в такой момент? Порешили сделать аборт. Врачи отговаривали, мол, первенец, нельзя, но супруги настояли. Вначале казалось, все благополучно. Марина выписалась домой, стала работать. А затем пошло все хуже и хуже — совсем разболелась, высохла. Мать приехала, забрала к себе в Ручейку. Пусть, дескать, поживет, пока отойдет немного, поправится.

Через некоторое время отправился Павел за ней, а она не едет. Не могу, говорит, все мне стало у вас чужим, опостылело. Света не вижу — одна работа каторжная. И ты ровно чужой стал.

Поссорились крепко. Тут и пришло Павлу в голову завербоваться в бригаду лесорубов. Не в леспромхоз, как раньше, а в тайгу, куда-то неподалеку от Якутска: оттуда, сказывали, мешок денег приволочить можно. Хватит не только на дом с ванной, но и на легковую машину останется.

Сказал Марине. Та вгорячах согласилась, и через неделю его уже не было.

Вернулась Марина в новый незаконченный дом, осталась со старым свекром да с тягучей тоской в груди. Надеялась, скоро опять матерью станет, да что-то незаметно было... А уж она ли не хотела ребенка, отправляя мужа и далекие края!

Но вот и Павла нет, и под сердцем пусто.

Приняли Марину в колхоз. Чего дома сидеть? Стала работать в поле, за стариком присматривать, бегала, везде старалась поспевать. Что день, что ночь — все одно, лишь бы умаять себя, забыться. На здоровом все заживает. Крепко затосковала Марина о муже. Пальцы кусала от досады: зачем отпустила на край света? Пропади пропадом все его деньги! Теперь живи, дура, в одиночестве! Не отзывать же обратно! А он, как назло, что ни ночь, то во сне приходит, мучит. То будто ступнет к ней, то назад попятится, все дальше и дальше в зеленую мглу. Проснется Марина — никого. Томится, не спит... Жжет тело жаркая постель — сил нет!

Убеждала себя Марина:

«А как же другие молодые живут годами в одиночестве? Разве я не как все?»

Обернет грудь мокрым полотенцем, холодным, уткнется лицом в подушку и плачет. Казалось, изведет-иссушит тоска молодицу, да не тут-то было! Утром вскочит, как пружиной подброшенная. От ночного смятения и следа нет. Что ни месяц, то Марина ладнее становится. Расцвела. Налило ее всю, хоть платья заново шей: ни одно не лезет.

Писем ждала от мужа, как праздника. Писал он о вещах неведомых, порой диковинных. Заработки на самом деле хорошие, но жизнь трудная, все очень дорого. Овощей никаких: консервы да солонина. От мошкары спасенья нет. Морды у всех распухли страсть! Но ничего, пройдет лето, и гнус сгинет. Трудится Павел на полную силу. Машин недостает, ручной работы много, платят за нее прилично. Как всегда — передовик. И в подтверждение слов опять слал газеты, грамоты. Старый Касьян получит и семенит по деревне показывать людям. Но соседи почему-то перестали интересоваться, как бывало прежде.

Марине писал, что соскучился по ней страшно, готов на крыльях лететь домой, но бросить работу нельзя: договор. К тому же, время горячее. Придется потерпеть. Уверял: года не пройдет, как накопит столько, что хватит встать на ноги по-настоящему. Надеется твердо.

И Марина надеялась. Надежда что печка, — греет всякого.

На уборочную в Крутую Вязовку городских понаехало видимо невидимо: студенты, рабочие, служащие из учреждений. Увидят парни Марину, так и ластятся, так и бродят за ней как привязанные, так и тянет их заглянуть в зеленые с золотинкой глаза. А о своих, вязовских, и говорить не приходится. С тех пор как уехал Павел, липнут, точно мухи к липучке, будто других женщин мало.

По Мириие пальца и рот не клади. Твердая. Ни с кем ни-ни! Два года терпеливо ждет мужа. Вдруг письмо.

«Прости, не хотел волновать тебя до поры, — писал Павел. — Пролежал я два месяца без малого в больнице. Заболел тяжело. Теперь полегчало немного, да только уже не работник я: перенапружился, видать... Все деньги в мире не заработаешь, всю славу не возьмешь — правду люди говорят. Так что жди, ландыш мой, меня вскорости, списан я медицинской комиссией начисто. Многое передумалось, пока лежал на койке, да поздно... Виноват я перед тобой. Совесть мучит...»

Заплакала Марина. Едет муж! И радость и горе. Почитай, два года не виделись. Заметалась по избе — за одно ухватится, за другое. Свекор туда же семенит из угла в угол, пристает с разговорами, путается под ногами. Клюшку уронил — не поднимет. Поднимай, сноха! Швырнула в сердцах. Посыпались с посудной полки чашки. «Ладно, к счастью...»

Успокоилась.

Пришла от Павла телеграмма. Запрягли для Марины лучшую в колхозной конюшне лошадь. Легко вспорхнула Марина в бричку. Сидит в новой юбке — сшила накануне, вожжи в руках дрожат. Высоко вздымается грудь, дышит глубоко. На щеках — веселые ямочки, в глазах золотистые песчинки так и переливаются, играют! Свистнула озорно, отпустила вожжи, и завилась серая пыль по дороге, не стало видно ни молодушки, ни брички, ни дуги расписной.