Суровые будни (дилогия)

Остался Павел бобылем, и пошла жизнь как-то вкривь и вкось. Интерес к Куйбышевгидрострою пропал. Ехать расхотелось. Да и нельзя: на кого хозяйство бросишь? Ждал, надеялся, авось Марина вернется и все наладится. Но она не возвращалась. Даже писем от нее не приходило. Это уж доподлинно известно. Нюра — почтальонша-то своя! «Значит, разошлись Глазковы окончательно», подвели итог вязовские кумушки и на том успокоились.

Павел же потолкался по опустевшей усадьбе, потолкался, махнул рукой на все свои благие устремления и подал заявление в колхоз.

Его приняли и, как человека, слабого здоровьем, определили на легкую работу — учетчиком.

ГЛАВА 2

«Сознательные! Черт бы побрал такую сознательность! Лицемерие это! Ну, хорошо, нужны партии тридцатитысячники — идите. Но зачем трещать, что вы с восторгом бросаете свои городские благоустроенные квартиры, хорошую работу, насиженные места и устремляетесь в места непривычные, к жизни, известной вам лишь тем, что она будет сложной и безмерно трудной. Если ничем не жертвовать, если это дается вам так легко, то в чем же ваша заслуга?»

— «Я доброволец», — напыщенно отвечает Оленину воображаемый противник.

«Доброволец» — хорошее слово, — продолжает тот с азартом мысленный спор, но из одиннадцати тридцатитысячников, прибывших в район, семь, известно, считают себя ссыльными. Загнали, мол, в колхоз за былые грешки. Сознательные! А поехать в глубинку, подальше не тут-то было! Вот какие добровольцы! Кто знает, может быть, вам и удастся поднять колхозы. Даже наверняка может такое случиться. Но сможете ли вы жить в деревне всегда с этими вот людьми, всю жизнь? Знаете сами, что не сможете. Потому-то все семеро и ринулись в хозяйства побогаче, да чтоб к городу вприпрыжку. Да, вы, конечно, будете стараться, будете лезть из шкуры, но исключительно для того, чтоб поскорее получить прощение, отличиться и с новым багажом заслуг скакнуть обратно в город, на теплое местечко, в номенклатуру. И после этого вы будете стучать в грудь кулаком, будете называть себя тридцатитысячниками-добровольцами! Высевки вы!» — ругнулся про себя Леонид Петрович Оленин.

«Ну, а ты? — обратился он к самому себе. — Ты-то что? Ты-то смелый? Вона! Как храбро полез на новое дело! А не раскаешься ли и ты? Не станешь ли через годок-другой завидовать тем, кто поехал в богатые колхозы? Сумеешь ли сам добиться подъема хозяйства? Да не ради того, чтоб с новой славой вернуться в город, а чтоб корпеть здесь, в Крутой Вязовке, долгие годы и, быть может, корпеть бесславно?»

Мысль, словно перескочив на другую лесенку, быстро сбежала по ступенькам на самый низ, туда, где сердце.

И он ответил себе горячо, убежденно: «Да, сумею! За тем и пришел. Хочу расходовать себя всего ради радости этих людей. Хочу до конца. Навсегда».

Еще недавно Оленин жил в городе, имел приличную должность — начальника трудовых резервов области. Вырос он не в деревне, но для него призыв партии был одновременно призывом собственного сердца. Годы службы в авиации, а затем жизнь в областном центре стерли в памяти многое из того, что вошло в его кровь и сознание в детстве. Что деревня, что город — для него было все равно.

Недавно закончил он курсы председателей колхозов, научился трактор водить, комбайн, научился налаживать доильные установки, скот пасти, разбирался и в планировке колхозного труда, то есть, по мнению областного руководства, знал все, чтобы поставить колхоз «Пламя» с головы на ноги.

В обкоме партии и облисполкоме у него остались кое-какие товарищи. Попроси он, и ему подобрали бы крепкий, хороший колхоз. Но пользоваться протекцией, ловчить — не в характере Оленина. Правда, некоторым удается пролезть таким образом даже в шишки столичного масштаба, однако он не помнил, чтобы кто-то стал по протекции Ломоносовым или, скажем, Шолоховым...

Кстати, Шолохов. «Поднятая целина». «Интересно, кому труднее, думал Оленин, — Давыдову или мне?»

Тот работяга, пришел с завода коллективизировать деревню, когда бедняк поднялся с энтузиазмом на кулака и громил его с верой, что жизнь в колхозе за два-три года расцветет, станет обильной и веселой. С большой надеждой вступали люди в битву за свое счастье. И вот, почти четверть века спустя, собрание в колхозе, так не похожем на Гремяченский... И он, Леонид Оленин, сидит на этом собрании как кандидат в председатели.

Люди косится на него равнодушно: им не впервой голосовать за председателей, которых они до сегодняшнего дня и в глаза не видели. Не видели, а избирали. И самое страшное то, что им все это безразлично. Один черт, мол! Поднимай руки: что будет, то и будет. Вот это больше всего и тревожит и пугает Оленина.

Лучше бы возражали, доказывали свое, ругались! Нет. Мужчины курят, смотрят в открытое окно, женщины с любопытством, оценивающе — на Оленина. Поглядывают не как на будущего председателя, а просто как на нового человека.