Суровые будни (дилогия)

— Гм… Я и сам сомневаюсь. Да разве речь сейчас об этом? Надо зажечь людей! Вызвать энтузиазм перед началом важнейшей государственно-политической компании! Если народ будет знать, за что бороться, он костьми ляжет, а сделает. Но нужен, так сказать, стимул, ясная, определенная цифра. Возьмите завод. Там у каждого наряд. Рабочий заранее знает, сколько заработает. А у нас? Что говорить, во сто крат сложнее. Крутимся, вертимся… Туды-сюды… Это не секрет. Трудно. Ох, как трудно! Все удары приходится принимать собственной спиной. Поэтому если не заставим работать колхозников мы, то нас самих заставят из суток трое делать! И будем делать. На то мы и поставлены. И никто нам не позволит расхолаживать себя сомнениями. Надо мобилизоваться самим и мобилизовать народ!

— Народ что!.. Только не сможем мы этому народу, Антон Кириакович, ни при каком урожае выдать столько на трудодень. Конфуз получится. И так люди веру потеряли, — отозвался уныло Чесноков.

— Ну, скажу вам, дорогой товарищ, рановато начали паниковать! — заметил Трындов недовольно. Покосился одним глазом на тучу с синей бородой дождя, на улицу, где за изгрызанным лошадьми штакетником нетерпеливо покашливал его автомобиль.

— Долгу полмиллиона — раз! Счет в банке арестован — два! — Принялся загибать пальцы Чесноков.

— Знаю. Все знаю. За тем мы и пришли сюда, чтобы дело делать. Оплошаем — пощады не будет. За все в ответе мы. Задачи нам ясны, люди нацелены. Начнем уборочную — навещу. А вы, Леонид Петрович, не дожидайтесь, в случае чего — звоните, приезжайте. Будем помогать всеми силами и средствами. Пора, пора Крутой Вязовке выходить в люди… Ну, пока... Я пошел. Не успеем проскочить до дождя на большак — застрянем тут у вас…

Трындов заторопился, пожал руки всем, кто стоял поближе, и уехал. Громыхнул гром, нехотя, с ленцой, люди расходиться не спешили. У ворот стояли запеченные солнцем бригадиры и два-три колхозника. Они о чем-то громко спорили. Оленин направился к ним знакомиться.

Разговор в начале не клеился. Бригадиры смотрели на председателя изучающе, решали, должно быть, как держать себя с ним, хмурились. Один лишь черноволосый, с большими грустными глазами и с изможденным лицом, пожимая ему руку, тепло улыбнулся. Подошел еще один, молодой, встал с независимым видом. Женщины сгрудились особняком, судачили о чем-то громко и непонятно.

— Молодежи в колхозе негусто? — спросил Оленин.

— Близко город. Все там...

«Вот и работай», — подумал Оленин и сказал не кому-то, себе:

— Надо удерживать...

— Удержишь, как же! — засмеялся кто-то коротко. — Молодых не привяжешь: для них сейчас все ворота открыты.

— А ворот много бывает: триумфальные, Байдарские, адские... Даже у нас одни имеются... На скотном дворе...

Это молодой, что подошел после всех и встал с независимым видом. Уперся в лицо Оленина умным, острым взглядом, сказал и развел шутовски руками.

«Настроеньице...» — подумал Оленин.

Бригадиры невесело засмеялись.

— Ворота... Завернул Радий гайку!.. Одно название — ворота...

— Девки, гля! — послышался сзади приглушенный смешок. — У председателя штаны-то узкие какие! Чего это?

— У-у! Кобыла бессовестная! Только и на уме, что штаны. — Фыркнули, засмеялись громче. Но и их смех казался тоже каким-то тоскливым.

Упали первые крупные капли. Единственное дерево во дворе правления «Пламени» — тополь — стояло, не шевелясь, выставив важно белые шишки пуха. Тишина. Томительная, тяжелая.

И вдруг: хр-рясь! — земля качнулась. Порыв шквального ветра взбил пух. Почудилось, тополь взорвался: его окутало белым дымом. Гром чаще, сильнее. Замельтешили белые хлопья. Пурга! Комки пуха мечутся, а дождь гуще, гуще, бьет каплями, и размытые хлопья разваливаются. Небо перепахивают молнии, лопаются, словно раскаленные добела проволоки.

Оленин с Чесноковым спрятались под навесом крыльца. Упругий ливень скребет по железной крыше. Опоздавшие укрыться жмутся в нише дверей. Лишь одна какая-то упрямая старуха, накрыв голову огромным лопухом, храбро шлепает посреди улицы.

— Баба Клаша, прячься сюды! Бабка Верблюдиха-а: Размокнешь! — кричат ей, но та знай свое — чешет, будто не слышит.

— Упорство, достойное, так сказать, лучшего применения… — смеется Чесноков, обращаясь к председателю.

Изогнутые нити дождя становятся реже, песня его спокойней, отчетливей.

На западе проблеснула голубизна. Перевясло радуги охватило небо, и опять тишина, опять безветрие.

А тополь весь в движении. Ветки часто-часто вздрагивают. Листья мельтешат, меняя свои оттенки: от серебристых до темно-зеленых. Издали они напоминают Оленину тысячи бубенцов. Вот-вот зазвенят-заговорят...

Пух на шишках обвис, стал похож на клочья старой ваты. По канавам к речке Ташумке несутся бурые пенистые ручьи. Оленин вздохнул с некоторым облегчением. Ведь по старым поверьям выходило: начинать большое дело с дождем — к счастью. Посмотрел на чуть курносое, чисто выбритое лицо Чеснокова, сказал с улыбкой.

— На вашем челе, я вижу, просвечивается какая-то финансовая тайна, не так ли?