Суровые будни (дилогия)

Листая книгу, Трындов поглядывал искоса, как она заваривала чай, накрывала на тумбочке. Налив стаканы, она присела напротив.

— А знаете, Марина, мне с каждой минутой становится все лучше и лучше.

— Поправляетесь...

— Надо было бы такому врачу раньше прийти..

Марина усмехнулась.

— Я не врач, лекарства плохо знаю.

— Так ведь лечат не лекарствами, а умом да сердцем!

— Скучно вам, поди, одинокому, целыми днями?

— Э-э-эх! Какая тут скука! С ума можно сойти от одних телефонных звонков. Тарахтят со всех концов. Одних бумаг пачки таскают. А вы говорите... Тут помирать станешь, и тогда не дадут спокойно окачуриться...

Помолчал, вздохнул угрюмо.

— Какой-то мудрец сказал, что можно быть среди людской толпы и все же чувствовать себя одиноким. Такое одиночество пострашнее...

Вначале слова его удивили Марину. Вот те и на… Партийный секретарь, а такие речи!

Но потом она осмыслила их как-то по-новому и не умом — чутьем женским, никогда не ошибающимся, схватила, как глубоко несчастен этот человек. Мудрец здесь ни при чем. Это о себе сказал он сейчас эти унылые, печальные слова.

Неожиданная острая жалость разлилась у Марины по сердцу. Она разливалась так всякий раз, когда случалось видеть людей, глубоко скрывающих свои страдания. Чужие, невысказанные страдания всегда находили отзвук в ее сердце потому, что были ей близки и понятны.

Разве не она оставалась одинокой среди людей, когда любовь ее прошла-расползлась, разъеденная разлуками и хворостями Павла? Разве не ее держали возле мужа призрачные надежды? Разве не ее душу покрывала плесень разочарования до тех пор, пока даже жалости не осталось? Рано, очень рано наступили однообразные будни. Может, и у секретаря так? Живут с женой потому лишь, что привыкли друг к другу. А может быть, им так нравится? Ведь чужая душа — потемки...

И опять лезет в голову свое. Кто она сейчас? Птица дневная, спугнутая ночью с гнезда, носится в темноте полуслепая, не найдет себе места, и каждая тень от луны мнится ей убежищем…

Трындов молчал. Но почему у него такой взволнованный, беспокойный взгляд? Наверно, потому, что и ему понятна ее безрадостная судьба. Вдруг он улыбнулся, и его участливая, ласковая улыбка растрогала Марину до слез.

С улицы донеслись громкие голоса. Марина встала, выглянула в окошко. Из школы возвращались малыши. Первоклассники. Взглянула — и ожило старое, дрогнуло сердце. Подумала: может быть, и ее сын, которого она не родила, шел бы вот так же с ними. Подсчитала — нет. Сейчас ему только четыре минуло бы...

Вздохнула, послушала приглушенный стенами звон детских голосов. Закрыла потемневшие от истомы глаза. Голоса детей продолжали звенеть. Их серебряные переливы звучали, казалось, в ней самой. Причудливое эхо несбывшейся мечты. Какой-то сладостью и смутной болью тревожило, напоминало о себе неизведанное счастье. Пора бы забыть, а не забывается.

Две бусины слез скатились по щекам Марины.

Секретарь встал, осторожно рукой коснулся плеча.

— Успокоитесь, Марина... Не надо... Пожалуйста.

Сквозь толстые стекла очков смотрят добрые глаза.

— У вас жизнь впереди. Все поправится. Будет и семья настоящая и дети. Не стоит убиваться... — продолжал он просительно.

Она закрыла лицо руками, всхлипнула беспомощно.

Трындов смутился, взял ее ладони, отвел от лица.

Покрасневшие глаза Марины блестели, в них затаилась обида. Он усадил ее обратно на диван, присел рядом, погладил успокаивающе плечи. Марина была как в полусне. Ей снова и снова хотелось чувствовать в себе серебряные переливы детских голосов, но доброе, светлое ощущение больше не возвращалось. Вместо живого звона серебра слышен тусклый щелк часов да частое, взволнованное дыхание Трындова.

Встретились нечаянно глазами. И опять жгучая жалость к нему, покорному, несчастливому, накатилась волной. К нему, к себе, к своей горькой судьбине. Что-то наивное и как бы умоляющее было в его взгляде. Она смутилась, опустила глаза и увидела вблизи его раскрытую шею, подбородок, коричневые от загара. Втянула судорожно носом солоноватый воздух, смутно пахнущий табаком и мужским телом. Его тяжелая рука ласково легла на ее грудь.

Марина вздрогнула. Но не столько от неожиданности, сколько от затаенной нивесть где мысли, что ей вздрагивать не хочется: ведь ему, одинокому, несчастному, так хорошо с ней! Она замерла в ожидании, что он сейчас прижмет ее крепко к себе, до боли, до крика, но он тут же отдернул руку, словно кипятком ошпаренный, словно испугался или опомнился. И это ее еще больше растрогало. Она смотрела на него с состраданием, безвольно опущенные руки лежали на коленях. Он склонился к ней, неловко поцеловал в висок, нашел неяркие губы.