Суровые будни (дилогия)

Ну, а если та струна судьбы твоей проржавела и лопнула? Если начала спиралями закручиваться, а ты, как кутенок, беспомощно повис на одном из концов? Долго ли проболтаешься неприкаянным? Не-ет! Тут же станешь искать, станешь хвататься за другую, пусть тебе и неведомую. И снова будут давать тебе пинков, и снова будут тебя «наставлять на путь истинный», и так без конца, потому что это и есть жизнь.

Давно все кругом замолкло. Только вздыхала в забытьи бабка Глаша.

Заметно посвежело. Оленин встал, чтоб закрыть окно. Выглянул наружу. Хвостатая звезда пронеслась по небу и пропала. Где-то далеко-далеко полыхали зарницы. «На урожай», — гуторили старики.

«Мужик да погода — что картежники: кто кого обманул, тот и в выигрыше...» — мудрствовал, кряхтя, дед Верблюжатник.

Да, суматошное лето выпало в этот год колхозникам артели «Пламя». Жара прямо-таки осатанела. А хлеб шел хорошо.

Оленин, выросший на Дону, с детских лет умел скакать верхом. Во время службы в авиации иметь дело с лошадьми, разумеется, не приходилось, и он подзабыл то, что умел. Позже, живя в городе, тоже мало интересовался верховой ездой — не до скачек было... Зато теперь наловчился и как заправский кавалерист носился в седле по полям. Всюду надо поспеть, дел навалилось — не передохнуть. С людьми знаком плохо, бестолковщины кругом — хоть пруд пруди. Накрутил Никшутам— черт ногу сломит...

Оленин злился, костерил сквозь зубы «бывшего». На квартире почти не появлялся, похудел, потемнел. Ночевал чаще в степи, в тракторных бригадах, там и ел, что перепадет. Какая стряпуха не накормит председателя? Ну, а если за хлопотами не успевал, хватит кусьмину хлеба да кружку холодной воды с конфетой и спит как убитый.

Горячо взялся за дело председатель.

Жатва в разгаре, и вдруг новость: закрыли колхозную кузницу. Пломбу повесили.

— Как так закрыли? — разразился негодованием Оленин. Он-то получше других знал, что это значит. Из бригад в кузницу ежечасно несутся нарочные: кто на мотоцикле, кто на телеге, а кто и пешком, тащат ковать запасные детали для тракторов, комбайнов.

— Кто повесил пломбу? — спросил еще раз председатель.

— Какой-то инспектор из района нагрянул, будь он неладный!

— Что за самоуправство?

— По инструкции, говорит, не положено. Обветшала кузница. Может рухнуть и придавить кузнеца...

Да в своем ли он уме, тот инспектор? Ведь здание еще крепкое! Куда нам без кузницы податься?

Поскакал в район.

В кабинете Трындова на столе, покрытом темно-красной скатерью из «чертовой кожи», графин с желтоватой теплой водой. Оленин держит его за горло, вертит туда сюда, хмуро слушает секретаря.

— Понимаю вас, Леонид Петрович, но ведь в аварийной кузнице работать нельзя. В свое время предупреждали Матушкина...

— Антон Кириакович, я же ничего не знал! Но даю вам слово: осенью мы построим новую. Будут деньги, материалы. По всем правилам строительной техники воздвигнем! Заводские товарищи нам помогут.

Трындов вздыхает, качает головой.

— Леонид Петрович! Ведь если я им прикажу, что же получится, нарушение? Как же можно тогда требовать неукоснительного выполнения инструкций? Посуди сам. Ты же бывший военный! Нет, так нельзя. Возите ремонтировать в РТС.

— Да ведь в РТС сутками надо ждать, чтобы изготовить плёвый болт! Это ж могильник! Комбайны будут стоять!

Взгляд у Трындова твердеет.

— А вам что ж, комбайн или жизнь человека дороже? Сигнал поступил? Поступил. Можно оставить его без внимания? Ни в коем случае! Спасибо надо сказать, а вы...

— Антон Кириакович! Я прошу снять пломбу всего на один месяц. Десятки лет работали, а тут в самый разгар... Куда раньше глядел этот ваш инспектор?

Трындов поднял руку, сказал сердито:

— Это вы и возглавляемое вами правление колхоза должны смотреть вовремя. Инспектор тут ни при чем. Он выполняет свои обязанности.

На заросших щетиной скулах Оленина проступили коричневые пятна. Особенно яркими были они в тех местах, где когда-то врезались осколки бронестекла самолета, пробитого фашистским снарядом над Керчью.

Вскочил на ноги, выхватил из кармана портсигар, раскрыл, резко встряхнул. Вместо папирос на стол высыпались бумажки, скрепки, небольшой железный брусок. Трындов понял так, что председатель прокурился вчистую. Пододвинул учтиво коробку «Казбека». Оленин и не поглядел. Взяв железный брусочек — он оказался магнитом, — принялся зачем-то сосредоточенно водить по столу. Иронические глаза Трындова следили сквозь толстые стекла очков за этими странными манипуляциями.

Рассыпанные скрепки липли к магниту, друг к другу, длиннее, длиннее... Отрывались. Оленин опять старательно сцеплял их, тянул, не спеша, по темно-красному ворсу «чертовой кожи». Стук сердца отдавался звоном в висках. Бурые пятна на скулах помалу бледнели. Так продолжалось несколько минут. Оба молчали. Наконец Оленин ссыпал скрепки и бумажки обратно в портсигар и спрятал в карман.

«Да... Кажется, товарищ вконец завертелся... — заключил Трындов про себя. — Явно устал человек».

Заговорил осторожно, понимающе:

— Леонид Петрович, вы переутомились, не правда ли?

— Нет, не беспокойтесь...