Суровые будни (дилогия)

«Удружил, товарищ Трындов! Вот оно, полюбуйся!..» — сказал про себя Оленин. И вслух сдержанно: — С меня хватит тех орденов, которые я заработал за четыре года войны. А хлеба выдадим столько, сколько решит правление. Сейчас речь не о хлебе. Что за пахота? Так мы от земли получим пыль, но не хлеб!

Битюг смерил Оленина с ног до головы нагловатым взглядом.

— На мормышку не клюем… Правление решит! Знаем, как вы решаете!.. А насчет авансика, председатель, торопись…

И, повернувшись, пошел вразвалку к трактору.

— Видали? Возьми его за рубль двадцать! — кивнул ему вслед возмущенный Глазков.

Оленин молчал. Этого и надо было ждать. Он хорошо понимал, почему Битюг такой. Человек привыкает и к хорошему и к плохому и, уверовав раз в то, что никому верить нельзя, с большим трудом расстается со своим убеждением. Такой человек похож на каракового Хвостача, у которого на глазах шоры, — видит перед собой одну узкую дорожку и ничего больше. Встретит на ней факт надувательства или лжи — и все. С этой поры ему будет мерещиться одно: все люди подлецы, а жизнь вокруг — сплошной обман. Хочешь — вешай на него ярлык пережитка капитализма, хочешь — зови его рвачом, паразитом на здоровом организме народа, — все будет правильно. Но что от этого изменится? Разве такой столь нелестно охарактеризованный Битюг станет лучше? Вряд ли... Скорее, он замкнется в себе или озлобится в открытую и, в конце концов, ухнет под откос. А не вернее ли было бы пойти по другой дорожке, по той, которой шли старые коммунисты-агитаторы, хотя их дорожка длиннее и труднее? Не лучше ли было постараться снять с глаз такого Битюга шоры, чтобы он смотрел не в кулак, чтоб видел не только одни беспорядки и подлых людей, а тех, которые с ним и борются, честных, хороших людей, и чтоб поверил в них. Но как это сделать? Как снять эти шоры?

Оленин отлично знал тактику воздушного боя. Знал, что не всегда добьешься успеха нахрапом: чаще завершающей атаке предшествует длительная подготовка и сложный маневр. Нужна выдержка и настойчивость. И еще уверенность в собственной правоте.

Глазков махнул рукой на Битюга, развалившегося демонстративно в тени за трактором, сказал:

— Ненавижу этих бузотеров! Канитель тянет... Не уговаривайте вы его, будет пахать и без уговоров. Куда он денется? На шее жена и трое детей. И все есть требуют.

Оленин и не собирался уговаривать. Ему вспомнились слова Трындова на собрании: «Работать надо, товарищи, работать! Страна ждет хлеб! Вперед за высокий урожай!» И тут же вспомнились слова другого руководящего товарища на фронте. Когда они, летчики, влезали в кабины самолетов, чтобы лететь на боевое задание, он бегал вдоль стоянки и бодро выкрикивал: «Вперед, товарищи! Наше дело правое! Разгромим фашистскую свору!» И махал с земли пилоткой вслед улетающим в бой.

И Трындов и тот «фронтовик» говорили правильно. Все правильно и к месту. Жаль только, что жизнь беспощаднее подобных правильных слов. Нет, такая агитация в Крутой Вязовке не пойдет. Оленин должен своими руками, умом, душой показать пример остальным, увлечь за собой — вот какая здесь нужна агитация!

Бригадный стан — времянка. Навес из соломы, будка на колесах, треноги с подвешенными котлами. Курится слабый дымок, едва приметный на фоне выцветшего неба. Поодаль за навесом — пыльный, в устюгах комбайн, тот, у которого рычажок поломался. Вокруг ни души. Только из-под навеса слышно бренчание — кто-то играет на гитаре.

— Паве-ел! Поди сюда-а! — пронеслось откуда-то. Шагавший рядом Глазков поднял живо голову.

— Жена...

И повернул к будке.

Невидимый музыкант под навесом наигрывал, точно гитару царапал. Внезапно оборвал, видимо, заметил председателя, вскочил, повесил гитару на сук. Оленин запомнил его по своеобразному имени — Радий. Парню года двадцать два — двадцать три. Оленин поздоровался, спросил:

— Радий Куз, верно?

— Так точно! Данный элемент...

— Гм... Ты, случаем, не йог?

— Не-е.... А что?

— Да худой больно... Нездоров, что ли?

— Ну-у! Еще не завелся на меня микроб... Йог, ха-ха-ха!..

— Что смешного?

— Да так, весело ужасно...

— Оно и видно... А я было обрадовался: не Иванов-Крамской ли пожаловал на стан?

— Не-ет, это я между делом... А вообще-то я шофер!

— Ну! — покрутил головой Оленин. — А я и не знал. Где же твоя машина, друг Радий?

— Вот! — показал тот на свои босые ноги в резных сандалетах и засмеялся еще громче. Заглушая его, от дороги послышался зычный гул трактора и яростный мат Битюга. Как и предсказывал Глазков, тракторист прекратил «забастовку» и сел за руль. Оленин усмехнулся, поглядел в небо. Свежими стружками вились облака. Расплывчатое солнце бледным пятном висело в знойном, мглистом небе. Земля словно прислушивалась к гулу машин: о чем они рокочут?

Земля равнодушия не терпит. Древний, установленный жизнью закон строг и вечен: полюбишь ее, поверишь, отдашь ей всего себя — будет кормить; нет— проку от нее не жди! Так неужели люди забыли об этом? Или кровь крестьянская уснула?