Суровые будни (дилогия)

Все тяжелее и тяжелее становилась для Марины жизнь в Ручейке. А Павел все шлет письма. Марина не отвечает, а он шлет, пишет упорно: «Возвращайся и живи, как хочешь. Ведь дом вместе справляли! Обид я на тебя не держу и не буду, только рядом живи, хозяйкой будь. Одного скука смертная съест. Соседи раньше завидовали, а теперь смеются надо мной...»

Долго думала Марина, что ему ответить. Серой длинной чередой пролегли в памяти годы замужества. Трудно выискать в них хотя бы одни день, которому хотелось крикнуть: вернись! К чему ж тогда писать? Не получилась совместная жизнь — белый свет широк!.. Все равно за какой-то год Павел не изменился, а к прежнему лучше не возвращаться. И она решила не отвечать.

Но Павел не угомонился, прикатил сам. Он опять и опять умолял ее вернуться, клялся, что стал совсем другим, что теперь никуда его не тянет. Этот год перевернул его сознание и научил очень многому. Теперь у них все будет по-иному.

Жизнь в Ручейке, какая-то сонная, бесконечная, воркотня матери, ненужное внимание Трындова надоели Марине хуже горькой редьки. Что-то снова шевельнулось в ней, и она уступила просьбам Павла.

...Так Марина опять появилась в Крутой Вязовке. Тут и увидели ее Оленин с Чесноковым шествующей после грозы по улице с красным пионом в руках.

ГЛАВА 4

— Ну, так куда же, Леонид Петрович, на квартиру вас?

— Ведите куда-нибудь...

— Может, все же к деду Верблюжатнику?

— К Верблюжатнику так к Верблюжатнику, — согласился Оленин. — Это что же, фамилия такая?

— Не-ет, у него — Исаев... Верблюжатник — прозвище. Раньше, говорят, он только один изо всей деревни верблюдов держал. Тут никого не встретишь без прозвища. Погодите, и вам пришьют, — пообещал Чесноков.

Оленин шагал по обочине, старательно обходя лужи, помахивая небольшим спортивным чемоданом. Карие, с прищуром глаза бегло обшаривали деревенские дворы. «Н-да... нечего сказать — благоустройство... Нигде ни деревца, ни кустика, ни палисадника. Какие уж там мичуринские пионы! Хилые заборы от ветра качаются, крыши обсмыканные, худые. Дикость».

Кроме того, тополя во дворе правления все же попалось еще с десяток вязков, низкорослых и немощных. Не из-за них ли называют деревню Вязовкой? Смешно. Почему люди так живут? Не хотят по-иному? Не умеют? Или им все равно как?

Громко и тяжело хлюпала грязь под сапогами. Муторно на сердце, тоскливо.

Вопреки чаянию, изба деда Верблюжатника оказалась добротной, под шатровой тесовой крышей, стоит срубом, не обшитая. Ворота новые, забор крепкий и повыше соседских.

Чеснокон отворил калитку, вошли во двор. Жил дед, видать, неплохо. Два подсвинка, налитых зыбким салом, лежали в грязи, уткнув рыла в бока друг друга. Заплывшие глазки зорко следили за чемоданом в руках Оленина: не пойло ли несут? Над ними с гулом мелькали зеленые мухи, крупные, как шрапнель.

На крыльцо выбежала бабка — та самая, что шлепала под дождем с лопухом на голове. Помахала прищельцам веником, приглашая в избу.

Вошли, поздоровались. Деда дома не оказалось.

— Пошел прокипятить мослы свои в бане. Скоро вернется, — пояснила бабка певуче.

Оленин обвел взглядом избу. Из простенка наполовину выдается черная печь «галанка», старые венские стулья, почему-то покрашенные масляным суриком, на стене литографии — китайские младенцы среди цветочков — и карточка сына в военной форме.

Чесноков объяснил, зачем они пришли. Белесые, выцветшие глаза бабки вспыхнули:

— Квартирант, чего же... Нужда есть — живи. Горница пустует. Нам не помеха. Человек ты, видно, умственный, городской... А харчи, сколь чего колхоз положит?

Чесноков растолковал, сколько будут выписывать из склада продуктов и всего прочего. Бабка отвела глаза.

— Дед-то угадал париться! Как есть запарился. И где валандается? А картошка у нас своя... Картошку садим. Настращались шибко. Голод добру научает...

Показала постель за пестрой ситцевой занавеской — раньше там сын спал. Чесноков попрощался, ушел. Оленин достал из чемодана простыни, легкое байковое одеяло, застелил кровать. Бросил на стол общую тетрадь в ледериновой обложке, авторучку, сел, задумался. «Вот и земля обетованная, вот и хоромы... Ну, впрочем, ничего. Так оно даже лучше: помаешься с людьми — больше их взлюбишь».

От стола пахло редькой и луком. Гудели хором мухи. Или в голове гудело? Очень много сегодня нового навалилось. Новое место, новые встречи, люди, впечатления.

До третьих петухов сидел Оленин, склонившись над столом, стремился мысленно заглянуть в завтрашний день, думал о том новом, неясном и нелегком, что ожидает его в будущем.

Новое… Кто не остановится перед тобой с опаской? Перед тобой, неведомым, неизбежным? Все мы люди, все подвластны законам природы: жаждем двигаться вперед по прямой, по звенящей струнке бытия. С самого первого шага на земле, когда жизнь дает доброго пинка, «наставляя на путь истинный», и до последнего, когда время наше выйдет.

Другой рад и доволен, что идет гладко, по струнке своей судьбы. Отменная дорога! Подошвами предков отполированная — знай скользи за милую душу до самой пенсии.