Суровые будни (дилогия)

«Сумасшедшая! Встань! Уходи быстрее!» — приказала она себе. Но что-то неодолимое, дурманящее растекалось по жилам, и было мучительно сладко от мысли, что приказ этот можно не выполнить. И еще потому, что ты кому-то очень, очень нужна. Хотелось, вопреки здравому смыслу, чтоб это ощущение мятежной жертвенности длилось долго-долго, и вместе с тем было боязно, качалось, подвигается, приближается что-то темное, тяжелое, как угроза, как осуждение. И некому защитить ее. Некому.

«Ну и пусть!..» И она, зажмурившись, бессильно ткнулась в плечо Трындова...

Потом он сидел на краю дивана и говорил, говорил, перескакивая с одного на другое, то ли хотел расшевелить вдруг погасшую Марину, то ли хотел почему-то оправдаться перед нею, — она не слышала, она не замечала, как этот грузный, уже немолодой мужчина радуется искренне, по-мальчишески. Стиснув зубы, безучастная ко всему, она торопливо одевалась. Лицо рдело яркими пятнами.

Схватила жакет. Рукой никак не попадет в рукав. Внезапно Трындов скользнул возле нее на колени, заглянул умильно в лицо и припал неуклюже губами к ее ногам.

— Да отстань, что ли! — воскликнула она с досадой и злостью. Вырвалась из его рук. Правое веко ее дергалось живчиком. То жар, то холод перекатывались по ней от горла до живота. «Боже мой! Неужели это я? Терпеливая, выдержанная, не знавшая ни мужа, ни кого бы то ни было годами? Хороша... Нечего сказать!..»

Содрогнулась, как в удушье. «Разжалобилась... Раскисла, дура!» Хотелось плюнуть, хотелось реветь от ненависти к себе. Едва сдерживаясь, не говоря ни слова, не прощаясь, Марина выбежала из комнаты.

И снова потянулись дни… Работа, хлопоты по дому, все то, что зовется серыми буднями и не переводится никогда. Об эпизоде с секретарем Марина старалась не думать, а если и вспоминала иногда, то лицо ее тут же покрывалось яркими пятнами. Но для другого участника эпизод даром не прошел. Трындова словно подменили, словно он воспрянул от затяжного летаргического сна. В голове зашумело, закружило, как от праздничного бокала. Нет-нет да и заглянет в библиотеку парткабинета, нет-нет да и найдет повод поговорить с Мариной. Вот и сегодня: пришел, стал напротив у стола, разглядывает брошюры, листает нехотя, долго, а Марина глаз поднять не может. Настороженная тишина висит в комнате.

Отложил несколько брошюр, потоптался, кашлянул.

— Марина, у вас подшивки газет за прошлый год далеко хранятся?

— Там, в большом шкафу.

И снова молчание.

— Как вы живете, Марина? Почему вы стали дичиться, избегать меня? Даже разговор мой для вас... — Секретарь поперхнулся, закашлял.

— Не надо, прошу вас, Антон Кириакович…

— Что не надо? Что?

Трындов покачал головой. В глазах — укор.

— Плохо вы меня знаете, Марина. Вы считаете, поиграть с вами вздумал... Нет. У меня, как у всякого человека, есть слабости, но они совсем другого порядка, делового. Тут я делаю промахи, и они подсудны свыше. Что же касается моих моральных убеждений... Я не ловелас какой-то... Нравственный облик коммуниста — дело не личное, а общественное. Общепартийное. Я сознательно подчиняюсь строгой партийной дисциплине и горжусь этим. Я неуклонно провожу ее в жизнь. Слыхали, наверно, как недавно исключили из партии двоих за бытовую распущенность? Это по моей инициативе! Я никого не жалею и себя жалеть не собираюсь. Моя совесть мне судья, и она судит безжалостно. Но никакой суд не в силах изменить, никакой суд не в силах исправить то, что стряслось со мной, Марина... Не ждал и не ведал, что полюблю вас так сильно. Как будто прорвалось во мне что-то...

Марина сидела бледная, притихшая... Подняла голову, сказала твердо:

— Ладно. Я уеду, и волынке конец.

— Марина!.. — Трындов рванулся к ней и вдруг замер: в коридоре послышались тяжелые шаги. — Это жена! — прошептал он, бросаясь к выходу. — Ее шаги... какой ужас!

Вздохнули половицы, щелкнул выключатель. Яркий свет из коридора озарил растерянного, в капельках пота Трындова.

— Не пугайтесь, это всего лишь сторож... — сказала Марина отвернувшись.

— Сторож? Серьезно?

Все, что было в Марине мягкого, душевного, вдруг сглотнула злость, вспыхнувшая в ней.

— А суд жены все же страшнее, чем суд собственной совести?

И засмеялась.

Трындов снял зачем-то очки, поморгал, хватил в грудь воздуха и горестно вздохнул. Опять надел очки, хрипло промолвил:

— Я и жене сказал бы то же самое... Я кому угодно могу сказать, что отдал бы все, пожертвовал бы всем ради вас…

Марина не шевельнулась. Он постоял еще немного и молча, тяжело вышел.

На следующий день Марина написала заявление и уволилась с работы. Зоя Евграфовна только руками развела. И так и этак допытывалась у дочери: в чем дело? Почему уволилась? Марина не сказала ничего. Мать, известно, как всякая мать, стала ворчать. Посыпались упреки: я-де для тебя старалась, а ты? Какую работу лучше этой найдешь на селе? Что дальше делать будешь?