Суровые будни (дилогия)

Вернулась Марина под вечер. Смотрят люди и не узнают, кого везет. Вроде бы и Павел, и не он...

Тот, хорошо знакомый им, был парень — загляденье. «И кудри шелк, и в речах толк», — говаривали о нем даже злые на язык вязовские кумушки. Был он крепок, как комель дубовый, — попробуй сдвинь с места! Румянец во всю щеку. А тут хоть в охапку собирай и неси. В лице ни кровинки. Посмотрел на людей, будто не узнает, поздоровался вяло, в глазах паутина застыла...

Разошлись соседи, почесывая затылки. «Приволок Глазков богатств, нечего сказать!.. Сам, ишь, на ладан дышит. Эх, бедная Марина, дождалась муженька! Маята...»

Только и звону было на деревне, что о Павле да Марине. Дуют, кто во что горазд. В одном лишь были все единодушны: не жилец на этом свете Павел.

Марина слышала шепот, еще строже стала. В уголках губ появились первые горькие складочки. Редко улыбнется, вся в хлопотах, ухаживает за Павлом, пестует его, как ребенка. Прошел год без малого. К каким только врачам не возила! Да что врачи! Видно, человеку два солнца светили: в небе — одно, любовь Марины — другое.

Пошел мужик на поправку. Начал по двору прогуливаться. То на завалинку сядет, а то возьмет топорик и по старой привычке дзюбает колышек.

Как увидела Марина, вспыхнула, что гроздь рябины стала от радости. Приданое свое — корову — по боку. На вырученные деньги — мужу путевку на курорт. Отправила в Одессу. Там смотрел Павла знаменитый профессор, заверил, что Куяльницкие грязи мертвых поднимают.

Опять ждала Марина мужа. Только теперь ждать казалось легче. Павел писал бодрые письма. Лечат хорошо, кормят — того лучше. Приедет — не узнают его в Крутой Вязовке. Ждала Марина, считала дни, ночи. Долгие да бессонные, чего за них не передумаешь! Всех родных и знакомых, все дела переберешь до тонкости. В мозгах своих настроишь столько, что устанешь думая.

В одну из таких ночей Марина надумала отремонтировать свою баню. Когда-то еще ванна будет, а Павел приедет здоровый, захочет, как бывало, пораспарить на полку кости.

На остатки денег, вырученных за корову, наняла шабашников, и те отделали баньку что надо.

Чем ближе день приезда Павла, тем оживленнее Марина. Похорошела — заглядишься! Смеется заливисто, счастливо. Соседи, глядя на нее, диву давались.

Вернулся Павел. Загорел, немного выпрямился, живее стал. Хотя до того, прежнего, было ему далеко.

Прижалась к нему Марина — сердце застучало гулко. Ох-ох-ох... Не очень помогли-то ему Куяльницкие грязи... Остался хилым и худым — кожа да кости. Уж на что Радий Куз тощий, и тот кажется перед ним богатырем!

Закрыв глаза, чтоб не показать закипающих слез, Марина долго ласково гладила мягкие волосы Павла.

— Поди, устал, Пашенька, с дороги? А у меня банька истоплена. Пойдешь, милый?

Быстро собрала все нужное в узелок, и они пошли об руку вниз, к берегу Ташумки, где грибом белела капитально отремонтированная баня. Не дошли, остановились над кручей.

Гасла вечерняя заря. В низинах накатывало синее марево. Над вихлявой полоской дороги нависла туча пыли от колес автомашин. Кроны ив совсем почернели. Только небо оставалось сизым. Высоко-высоко едва приметная золотая черточка тащила за собой длиннющий розовый хвост: реактивный самолет высматривал что-то наверху.

— Много чудесных сторонок в России, Маринка, — проговорил Павел со вздохом. — В каких только местах не бывал, а все тянет увидать новые...

Сказал и пытливо скосил глаза на Марину. Она слушала и не слушала. Только на последних словах мужа настороженно шевельнулась, повела горячим плечом. «Что взбрело ему в голову в первые же минуты после долгой разлуки? Неужели не соскучился по ней? Чудесные какие-то стороны вспомнил... Ну их! За два с лишним года разлуки натерпелась она всяких чудес... Хватит по горло! А Павлу — нет, ничего...» — подумала обиженно, посмотрела с тревогой ему в глаза, досадливо усмехнулась.

Он обнял ее за плечи и быстро повел к белеющему неподалеку строению.

...На бугре за Крутой Вязовкой маячит старый, бескрылый ветряк. На него-то и взобрался сегодня молодой любопытный месяц. Поглядел на землю, помедлил немножко, скакнул выше на конек и, прищурясь, заглянул зеленоватым глазом в крохотное банное оконце. Вначале показалось — там никого нет. Но когда лучи разъели внутреннюю темень, стала видна женщина Ее красивое, здоровое тело, посеребренное небесным светом, внушило бы благоговейный восторг самому бесстрастному, самому равнодушному. А о молодом месяце и говорить не стоит... Он еще выше поднялся над бескрылым ветряком, распахнул шире свой глаз и тогда увидел мужчину. Вернее — скелет мужчины. Изглоданное, высушенное хворью человеческое тело. Женщина целовала эту немощную двадцатисемилетнюю развалину, и слезы большой, всемогущей женской жалости скатывались с ее щек на грудь. Но он, видимо, не отличал крупных горестных слезинок от капель воды. Она шептала что-то успокаивающее, утешала, шептала обиженно, с укором какие-то слова, известные всегда только двоим, только самым близким, любящим друг друга людям...