Суровые будни (дилогия)

Ну и декабрик выдался! Осенью дожди замучили, а тут снежище точно из прорвы валит: все перемешалось в клубах вьюжного дыма. Ураганный ветер, сверля хохотом уши, швыряет в стены домов снежные стрелы. Стрелы от ударов рассыпаются в прах. Вьется спиралями белая пыль, стелется поперек дороги, а ветер все трамбует и трамбует матерые сугробы. Деревня засыпана — к колодцу не проберешься. От изб одни крыши торчат.

Лютует пурга, метет и днем и ночью, стегает землю колючими, студеными розгами.

Но всему приходит конец, и буран, обессилев, угомонился.

Славный день, морозный, солнечный. Из домов повысыпали стар и млад — провожают в путь лесорубов. Среди людей Марина. Разрумянилась на холоде, зубы в улыбке сверкают. Кого провожает? Подумаешь, так вроде бы и некого... Павел сутками на парниках пропадает. Видимо, так, проходя, остановилась. В руках у нее сумка.

Сидя на переднем тракторе рядом с трактористом, Оленин издали узнает Марину, здоровается кивком головы и улыбается. Он улыбается не столько ей, сколько своим мыслям, вообще... Ему сегодня хорошо. Радует скудное солнце, и горячий морозец, и сонное, бледное небо. И то, что получил наряд на рубку строевого леса и что есть тягачи, присланные по распоряжению Трындова из соседнего совхоза, радуется за людей: сегодня они какие-то новые, рассветные. Лесовать собирались, словно на праздник. А еще он радуется тому, что в хозяйство вливаются свежие силы. Вот, например, Марина: перестала наконец упрямиться, согласилась принять птицеферму. А ведь раньше-то слушать не хотела! Не к чему мол, руки прикладывать на птицеферме. По правде говоря, и сейчас птицеферма—смех! Сто кур при одном петухе. У хорошей хозяйки в собственном дворе больше клохчет. И все же Марина согласилась. Сама стала заведующей, и птичницей, и кормозаготовителем. «Един бог в трех лицах», как, шутя, говорит Чесноков. Это — пока. Важно, что она поверила в начатые преобразования. Придет время — поверят и другие. Лед тронуло! Тронулся лед, зашевелился...

Потому и стучит сердце радостно, что гудят нетерпеливо тягачи и молодцевато смотрятся выдубленные ветром лица трактористов, а под траками искрится расколотый на тысячи морозных игл первопуток.

Остались позади переливы голосов, ароматный домашний дымок кизяка, хваткий запах печеного хлеба. В ушах — размеренный говор двигателя, да степь вокруг бесконечная, слегка взлохмаченная поземкой. Над головой замерзшая синь неба, вдоль дороги телеграфные столбы по колено в белом пуху. Провода черными струнами натянул мороз: тронь — и лопнут.

Километров сто отмахали до вечера. Переночевали в придорожной деревеньке, утром двинулись дальше.

Вот и лес на горизонте. Издали черной щеткой кажется, а подъехали ближе — мать моя! Сосны — словно факелы в зеленом пламени. Матерый, мачтовый лес.

Лесник указал участок. Трактористы проутюжили глубокий снег, стали в стороне, чуть попыхивая двигателями. Разбили стан. Засуетились, разбирая топоры, пилы. Скоро на стане остался один Радий, варить кашу — в армии, говорят, наловчился.

Остальные двинулись к порубке. Обходили заснеженные пни, похожие на куличи: шапки набекрень, посыпанные сахарной пудрой.

— Ого-го-о-о! — крикнул кто-то громко. И лес гулко отозвался на крик. Затем еще и еще озорно, раскатисто.

— Вот это сосны!

— Да-а...

— Куды-ы-ы! Что тайга!

— А ты ее нидел? Тайгу-то?

— Я — ничего... Гляди, какой комель добрый!

— Давай, ботало, начинай!

— Ту, меченную стрелкой, вали! Вон ту! Расчищай. Вань, чего ждешь?

— Э-эх! Сыпь — вали! Разгуляйсь плечо!

Застучали звонко топоры. То там, то здесь начинают свой серебристый говор пилы. Сыплются янтарным дождем опилки, хмельной аромат их вливается в легкие. Вот тревожно вздрогнула сосна и, вздохнув тяжело, валится с шумом на землю. Облако снежной пыли, и тут же из него: хук, хук! Обрубили у великанов ветви, и погасло зеленое кудлатое пламя...

Ватники, полушубки — в снег! Оленин — в одном пиджаке. В глазах задор, со спины пар валит. Дышит алчно, всем телом.

— Эгей! Председатель! Посоревнуемся?

Оленин пилит с Силантием Трофимовым. Лицо красное, руки, как под музыку, ходят, как под песню, что сама из груди рвется.

— Эх! Елочки-сосеночки высокие, колючие-е-е! И-и! Не знали вы, не ведали, куда попадете...

— У дерева, как у человека, своя судьба: одно попадает на мачту, другое — на дрова... — ширкая старательно пилой, отзывается Оленин.

Неподалеку работает дед с внуком — пареньком лет семнадцати. Это Никифор Минаевич Ситков, свекор тихой и застенчивой Ксении Ситковой. Оленин невольно загляделся на него. Старик-то какой, а? Спина, что печь! Ложись и спи... Но не столько внимание привлекал кряжистый дед, сколько его работа. Что Силантия Трофимова, что его, Оленина, бог силенками, кажется, не обидел... Да и ловкости не занимать стать. А как спилят ствол — все как-то не так получается, косяком. У Никифора же Ситкова и пила — не пила, а поглядишь — будто сама ходит. Отрежет, словно по ниточке! Что за притча?