Суровые будни (дилогия)

Загляделся Оленин на деда так, что свою пилу чуть не сломал. Защемило — и ни с места! Хваткий и сноровистый Силантий нахмурился, меряя досадливым взглядом то непокорную сосну, то зажатый инструмент.

— Ишь ты! Незадача... — проскрипел дед Никифор подходя. Из-под усов — чуть приметная шельмоватая усмешка. — Н-да... Уж больно ты гонишься, товарищ председатель, за количеством. А сосна-то, она как вроде баба: приступил к ней не с той стороны — пиши пропало. Тут уж навсегда. Защемит и не выпустит до веку...

Оленин кашлянул, оглянулся. Кругом стало тише. Пильщики бросили работать и, делая вид, что закуривают, наставили уши в их сторону.

— Да-а., — продолжал дед Никифор. — А ты спервоначалу к ее характеру присмотрись, приметь хорошенько, куда ее клонит. Ну и ты клони туда, чтоб не против шерсти… А когда повалишь, тут уж теши из нее, что хочешь. Эй! Санька! Куда улепетнул, постреленок?

Внук разлегся на куче сосновых веток и покачивается. Как на пружинах. Услышав голос деда, вскочил.

— Ну, чего шуметь? Здесь я…

— Неси-ка пилу.

Тот принес.

— Вот бери. Чего шуметь?

Никифор смерил глазом строптивую сосну, черкнул твердым ногтем по коре.

— Ну-ка, берись! — приказал внуку.

— Взялся уже… Чего шуметь...

Пила зазвенела, и вскоре сосна с глухим треском рухнула, окутавшись белым облаком вздыбленного снега.

— Откуда у вас, Никифор Минаевич, такие познания в лесных делах? — спросил Оленин ревниво. — Кажется, живете в степи, а все тонкости вам известны, как заправскому лесовику.

— Так ведь жизнь прожить — не поле перейти... Доводилось и по горам и по лесам... На Ветлуге немало свалил еловой чегени да и сосны мачтовой. Вязал плоты, ходил сплавом до самой Астрахани. А сколько бочек да всякого щепного поделья переделал!

— Вот вы какой умелец! А я и не предполагал...

— Про то у людей на лбу не пишут... Хочешь, товарищ председатель, я тебе притчу расскажу?

— Что вы меня все «товарищ председатель», как на торжественном собрании?

— Ну, ладно, сынок, давай присядем, чтоб наседочки водились. Потолкуем с тобой, пока мужики курят.

Отошли в сторонку, сели на сваленную сосну.

— Скажи мне, сынок, зачем ты хватаешься за то, чего не умеешь? Только не обижайся, я ведь не для того, чтоб тебя порочить… Ты, кажись, мужик головастый, и политика твоя нам по нраву: не из дому тянешь, а в дом… А погляжу на тебя порой и диву даюся: как ребятенок какой, ей право! Доверия ждешь от других, а сам другим не веришь, за все один хватаешься без разбору. И навоз возить и эту... атомную станцию строить зараз не поспеешь... Только народ насмешишь. А ты лучше его заставь, народ-то! Насчет бабы давеча я пошутил. Это мужик наш, что та сосна: пошел к нему не с того боку — защемит.

И тогда не ты его поведешь, а он на тебе поедет. Только это уж самое последнее дело. Бывали до тебя такие, на которых ездили все кому не лень... Потому запомни слова старика: дверь в душу свою людям отворяй. С разбором, но отворяй. А то народ замечает в тебе сомнение, обижается...

— А если я передоверюсь, а мне подножку? Тогда как?

— Оно, конечно, всяк может случиться... Но затем и голова на плечах, чтоб соображать. Я это к тому, что берешься ты хватко, жаль, если дело прахом пойдет...

Дед Никифор замолчал, сощурился пытливо. Оленин усмехнулся.

— А где же притча?

— Вот и вся притча. Не понравилась?

Оленин помялся.

— Занятная штука... Спасибо. Буду помнить, Никифор Минаевич, и то, что вы бондарь классный, и притчу вашу не забуду.

И про себя добавил: «Бумеранг возвращается и лупит тебя же по башке... Об этом я, кажется, забыл».

И опять падают деревья. Дробь ударов топоров, грохочет тягач, трелюющий бревна. Час от часу трудовой гул стройнее: мышцы наливаются усталостью, а глаза молодым азартом горят — дорвались!

Но вот голос лесника:

— Шабаш! Свое взяли.

Нехотя замолкают пилы, обрубают последние ветки топоры. Лесорубы вытирают взмокшие лбы, закуривают. А кто не курит, те сгребают сосновые ветки, таскают на стан: спать придется на снегу, так чтоб снизу не холодило.

У костра словно длинный, растопыренный сук маячит — это Радий. В руках — ложка, в котле — готовая каша с мясом, по-солдатски, в сумке через плечо — бутылка с водкой.

Деловито и старательно, не дай бог расплескать, наливал каждому граненый стакан. Выпивали с устатку, смачно крякая. Зазвучала иная музыка. Для этой музыки было все: и хлеб и аппетит. Ели, нахваливая Радиево варево. Он восседал королем на зеленом троне из хвои, потчевал радушно, как истый хлебосол.

— Радий, а как это брашно называется? — поинтересовался один лесоруб, старательно облизывая ложку.

— Это не брашно, а блюдо, и называется оно «мечта молодожена»… Почему? Главным образом потому, что сам процесс изготовления протекает чуть-чуть помедленнее атомной реакции. Рецепт блюда прост, как все гениальное... Вали в котел, что есть. А вкусовые качества... Свидетели тому ваши пустые миски.

— А ты небось быстро освоил?

— Я? Я у ротного повара полный курс прошел!

— Ну-у!

— Эх, ты! Видать, не каждый сумеет? Тут, брат, врожденная способность!.. — нарочито ахали подзадоривая.