Суровые будни (дилогия)

Бредя по лесу, он попал на незнакомую глухую поляну. Было светло и жарко. Сбоку поляны особняком от других рос куст. Куст как куст. Так себе, пустячок незначительный среди окружающей пышной растительности. Но Оленину он показался таким красивым, что поначалу верить не хотелось, что это дичок. Невысокий, кудрявый, он похож был на букет из сочной темной зелени, усыпанной необычайно крупными розовыми цветами. Лучи солнца, просвечиваясь сквозь подвижную листву берез, накрывали его трепетной сеткой. Цветы искрились, словно огненные звезды в темно-зеленом кусочке небосвода, и весь куст, как бы окруженный светлым нимбом, выглядел необычно, сказочно. Оленин опустился на колени, спрятал лицо в хрупких лепестках. Они не пахли. Не пахли вначале, но потом он стал ощущать едва различимый тонкий аромат. Своеобразный аромат, состоящий, казалось, из хмеля медуницы, из сладости чертополоха и еще из свежести неизвестного Оленину лесного разнотравья.

Насобирав палок-сушняку, он заострил их ножом и воткнул вокруг куста, чтоб случаем бродячие козы не обглодали эту красоту. Вечером рассказал о своей находке Рите. Ей тоже захотелось побывать в лесу. Утром собрались. За ними увязалась и теща. Идти далеко. Пришлось попросить у товарища мотоцикл. Посадил тещу в коляску, а Риту на заднее седло, отвез на знакомую полянку. Пообещал вернуться за ними со службы часа через три-четыре.

Вернулся. Смотрит вокруг и не узнает: туда ли он попал?

Оглядывается растерянно. Где же куст? И вдруг видит тещу. Она сидит в тени под деревом, блаженствуя, а рядом с ней на траве — сноп уже увядших цветов.

— Зачем? — вырвалось у него.

— Ты слышишь, дочка? Муж-то твой, а? Как для своих, так ему даже бурьяну какого-то жалко! По нему, так пусть лучше чужие пользуются!.. На, бери!.. Отдай ему, Рита! Пусть сам нюхает, если для нас жалко, эгоист!

Оленин сник, ничего не ответил. Задумался. Может, он действительно эгоист? Напрасно полез в бутылку из-за пустяковых цветочков... В сентиментальщину ударился.

На следующий год куст не зацвел. Оленин вырыл его, с корнем, перенес с лесной поляны и посадил возле штаба в центре клумбы: пусть радует глаза летчиков!

Его же самого жизнь радовала все меньше и меньше. Подоспело очередное массовое сокращение армии, уволили в запас и его. Перебрался на Волгу, устроился на работу в областное управление трудовых резервов, получил хорошую квартиру. Жизнь изменилась, но лучше не стала. Рита тоже изменилась и тоже к худшему: стала сварливой, скандальной, драчливой. Или она была такой всегда, а он просто не замечал? Перессорилась с соседями, к суду даже привлекали ее. Пришлось платить за нее штраф. Вызывали, требовали воздействовать на жену. А ей ничто. Зверем стали смотреть друг на друга. Он сделает ей замечание, она — чуть ли не с кулаками на него бросается. Стал избегать скандалов, все чаще ночевал в кабинете в управлении, а летом — на берегу Волги у костра душу отводил.

Однажды его вызвали в обком. Знакомый инструктор сказал:

— Слушай, Леонид Петрович, на тебя, друг, поступило нехорошее заявление... Серьезно. Тебя обвиняют в моральном разложении, в якобы недостойном поведении в семье. Понимаешь, как это звучит? Учти, ты ведь ответственный работник! Письмо пришло из газеты, и на него надо отвечать. Я убежден, что проверка ничего компрометирующего тебя не обнаружит, но ты имей в виду. Будь осторожен.

Оленин понял, откуда исходит клевета, побледнел от обиды и гнева. Было такое чувство, словно его ошпарили крутым кипятком. Не обычным кипятком, а какой-то горячей зловонной гадостью.

Не помнил, как вышел из обкома, как побрел улицами домой. Домой! Да разве назовешь домом то незначительное пространство на земле, куда идешь, как на казнь?

Из глубины памяти, изо всех ее закоулков выпирали мучительные воспоминания о последних прожитых с Ритой годах. Словно впервые он увидел со стороны свою несуразную семейную жизнь, словно впервые увидел Риту такой, какая она есть на самом деле. Увидел и себя в роли... Одним словом, не захотелось больше видеть ничего.

Зимой стали известно о патриотическом призыве тридцати тысяч коммунистов в деревню для укрепления руководства колхозами. В числе других вызвали в обком и Оленина. Предложили поехать председателем. На предварительный разговор собралось коммунистов человек сто. Слушая секретаря обкома, Оленин не раз ловил на себе его цепкий, изучающий, как бы прощупывающий взгляд. Подчеркнутая обыденность совещания не придавала ему той спокойной уверенности, на которую, очевидно, рассчитывало руководство, наоборот: настораживала. Невольно вспоминались тон и речь командира дивизии на фронте в те моменты, когда давал летчикам особи сложные и ответственные задания. У него получалось точь-в-точь, как у этого секретаря. Мол, не надо нервозности, ничего особенного нет, работа как работа — обычное дело... Потому и не могли сейчас слова секретаря рассеять чувство неприятной раздвоенности.