Суровые будни (дилогия)

Удар! Кувырок через голову... Опять на ногах. От боли тошнота поползла к горлу. Упал лицом в траву. Его вырвало. А парашют, наполненный ветром, точно парус, тащил по земле, и не было сил справиться с ним. Кое-как, перехватывая стропы то руками, то зубами, он, наконец, одолел раздутый шелковый купол.

Сбросил подвесную систему, вытянулся на земле. Лежать! Единственное жгучее желание — лежать.

Взглянул на часы: шесть часов ноль девять минут. С момента попадания в сложные условия прошло всего пять минут. Но каких минут!

Вытер подшлемником мокрый лоб, шею, расстегнул кожаную куртку, повернулся кверху лицом, уставился в небо, откуда минуту назад свалился столь внезапно. В ушах стоял неумолчный звон. Сквозь него почти не прослушивался слабый гул какого-то самолета. Только когда мелькнула тень, Оленин поднял голову и увидел неподалеку заходивший на посадку АН-2 гражданского воздушного флота.

Летчик — коренастый белокурый парень в яркой, навыпуск безрукавке — подбежал к Оленину, тревожно спросил:

— Вы живой? Вы целый?

Оленин промолчал. Железное правило, вошедшее в кровь и плоть вместе с осколками фашистских снарядов еще в военные годы, гласило: если ты столкнулся лицом к лицу даже с самой смертью, держись гордо и достойно. И он, превозмогая боль, улыбнулся своей широкой, преображающей лицо улыбкой.

Летчик присел возле него на корточки.

— Ну-ну! Видел я, как вы... — показал он на небо.

— Что? Потешно? — спросил Оленин.

— Гм... Вам повезло...

Оленин скривился, сказал холодно:

— Дорогой коллега, для нашего брата-пилотяги ничего нет хуже везения. Это конь-предатель! Запомни.

И попросил стащить с него кожаную куртку. Дышать стало легче.

— Закурите, товарищ капитан, — протянул молодой летчик раскрытый портсигар.

Некурящий Оленин взял дрожащими пальцами папиросу, зажал неумело в зубах и втянул полную грудь ароматного, облегчающего дыма. Летчик смотрел на него с сочувствием, с изумлением и робко улыбался. Его подмывало спросить, о чем думал, что пережил этот обветренный капитан в те длиннющие секунды, когда жизнь его висела на волоске. Очень хотелось спросить, но постеснялся. Собрал в охапку парашют, отнес в свой самолет. Вернулся, помог подняться Оленину, дал ему напиться холодного чаю из термоса и доставил на аэродром.

…Тяжелая травма позвоночника. Госпиталь... Институт авиационной медицины... Длинные месяцы навзничь на деревянном щите. Медленной, тяжкой поступью шли дни — дни боли, надежд, раздумий.

Сдвиг позвонков — не мелочь. В авиации нет мелочей.

«Неужели отнимут у меня право на крылья?» — думал-передумывал Оленин. Полгода спустя — заключение: «В результате смещения позвонков из-за многократной перегрузки к летной работе не годен».

Все... Крылья подрезаны. Тоскливо сжалось сердце. Не летать ему больше наперегонки со звуком, не подниматься ввысь, где звезды искрятся кристаллами зеленого льда: теперь до конца дней своих суждено тебе слоняться по земле, спотыкаться по ее ухабам.

— Будьте довольны, вам еще повезло... — усмехнулся председатель медицинской комиссии.

— Повезло? Я не признаю этого дурацкого слова! — взъярился Оленин. — Мне уже пророчили в свое время участь заведующего птицефермой, а вышло — дудки!

Полгода, проведенные в госпитале, Оленин мысленно вычеркивал из своей жизни. В череде тягостных дней были минуты слабости и почти отчаяния, но надежда не оставляла его.

Неподатливая прежде на ласки, Рита проявляла теперь к нему чрезмерное внимание. Придет, бывало, сядет в палате, чтоб ему не так было скучно, а сама точно прибитая, вздыхает, сочувствует. Но эта участливая жалость только оскорбляла его. Беда, как клин, не успели две жизни срастись в одно целое, а она уже между ними врезается...

Поправился Оленин, съездил на курорт, прошел повторную медицинскую комиссию, и опять прежнее заключение: не годен.

Из армии уходить не хотелось: гражданской специальности — никакой. Тесть-полковник устроил его в штаб. Скрепя сердце Оленин приступил к новым, наземным обязанностям.

Чем дальше уходят годы в прошлое, тем ощутимей, тем ярче кажутся в памяти впечатления о давно пережитом. Каждый год жизни представляется наполненным каким-то особым, свойственным только одному ему ароматом.

Тот год семейной жизни, казалось, был пропитан смутно волнующим ароматом сирени — крупной, лиловой, что росла в изобилии вокруг авиагородка.

Рита с головой ушла в хозяйство, принялась устраивать собственное гнездо. Все, чем жил до сих пор ее муж, было решительно раскритиковано. Рита выдвинула собственную «программу» устройства их жизни и быта и начала приводить ее в действие.

Мебель, например, признавала только низкую: не терпела, чтобы в комнате над человеком что-то возвышалось. А если Рите так нравится, то и мужу стало нравиться тоже. В характере Риты оказалась замечательная черта: постоянство взглядов, привязанностей и вкусов. До замужества она спала на маленькой кроватке, напоминающей детскую. Не захотела с ней расстаться и теперь. Привыкла! А мужу куда деться? Хочешь не хочешь, ложись рядом...