Суровые будни (дилогия)

— Радий, я не люблю давать обещаний. Считаю: надо делать все без трепотни. На вопрос твой отвечу вопросом: а сколько ты намерен еще шоферить? Видимо, пока не закончишь институт?

— Да, три года еще. А что?

— А то, что я имею в виду для тебя интересное дело. Недавно в районе специально разговаривал и добился: будешь у нас инженером по механизации. Такая перспектива, думается, не грозит тебе потерей классности?

— Не надо, Леонид Петрович… Мы не маленькие. Трескотня нам, ух, как надоела! Я не трудной работы боюсь, а скучной, бестолковой. А у нас здесь главным образом именно такая. Живем, как дикари, а во имя чего? Во имя далекого и туманного будущего? А может, они, потомки наши, дураками нас назовут и будут хохотать надо мной за то, что я потрачу свои силы в Крутой Вязовке? Может, им вовсе и не нужно ничего такого, над чем я стану здесь тужиться?

Инженер-механизатор… Конечно же, это... ерунда! У нас не то что машин и механизмов нету, у нас курей кормить нечем. Так почему, спрашивается, мы должны хоронить добытые с таким трудом знания в этой дыре? В то же время их можно с успехом использовать в настоящем деле и тоже на благо людей.

— Дикие вещи получаются, товарищи! По  вашей теории выходит: нас, тридцать тысяч коммунистов, — сюда, в деревню, а вас, молодых специалистов, комсомольцев, — отсюда в город? Ни черта себе круговращение! Хотелось бы только знать: кому и какая от этого польза: Какому государству? Какому народу?

Радий встрепенулся, подался вперед.

— Громкие слова, Леонид Петрович...

Радий был прав. Конечно, слова громкие... Но потому, что реплика исходила от этого, по сути дела, пацана, она резанула Оленина особенно неприятно. Он ответил так, как в иное время лишь подумал бы про себя:

— Нет, Радий, неверно. За этими, как ты говоришь, громкими словами стоят не менее громкие дела. За этими словами дело и жизнь твоего отца, дела и жизни моих товарищей по оружию! Нас никто не гнал на фронт, мы шли сами, по своей совести. И не туда, где, нам казалось, мы нужнее, а туда, где было труднее всего. Об этом вы знаете только крупицы, но я не стану распространяться, а то, чего доброго, сочтете меня хвастуном... Теперь можно возводить любые дела старших товарищей в какую-то роковую закономерность...

Все же, пользуясь правом старшего, скажу вам, Лиза, прямо: с вами получается, как в той старой песне — «Бросай, Катя, свою деревенскую жизнь, да заживем с тобою другою, городского». Так? А я, чудак, обрадовался было, что дочь Ивана Прохоровича Пожидаева — агроном, что она у нас. Думал: яблочко от яблони недалеко падает, ан, оказывается, не то... Придется, видимо, партии призывать еще тысяч пятьдесят коммунистов, посылать на целину и новостройки, а вас... Молчите! — воскликнул Оленин больше от злости на себя, чем на Радия, за то, что он пытался ему возразить. — Где отец твой, Радий? Знаю: под Ржевом остался навсегда! Иссеченный осколками фашистских мин! А что ты сделал в честь его памяти? Какое большое, трудное дело своей жизни посвятил ему? Считаешь, что для тебя и за тебя всю черновую работу он сделал, а тебе остается только жить припеваючи да командовать другими? Но как ты сможешь руководить, как сможешь внушать людям высокие мысли, если у самого совесть сырая?

— Какие у вас основания отзываться так о нашей совести? — вспылила Лиза. Она даже вскочила. Глаза засверкали, губы стали тонкими, злыми.

Оленин спохватился: кажется, разговор повернул не туда, куда следовало. Сварам сейчас не место. Заговорил сдержаннее:

— А я хотел было осенью специально для агронома испытательный участок выделить, пусть, думаю, проводит научную работу, растет сама и хозяйству пользу приносит. Да, видать, придется теперь другому отдать, а вы... Что ж, идите, ищите интересную жизнь. Убеждать словами я не умею. У нас здесь действительно для вас скучновато...

Очень, очень жаль было терять ему этих молодых, энергичных специалистов, очень обидно, что с первых же шагов его постигла неудача. Но что поделаешь? Чем удержать их в колхозе, чем прельстить? Нет у него про запас ничего.

Оленин хорошо понимал свое бессилие, и тем не менее какое-то неопределенное, какое-то смутное чувство подсказывало ему, что ставить точку еще рано. И даже не чувство, а предчувствие, которое, правда, ученые отвергают, но это вовсе не значит, однако, что его не может быть. Оно твердило ему: вали на этих молодых больше разных дел, забот, хлопот, пусть тонут в них. Работа, брат, что каша густая: чем глубже уйдет ложка, тем больше на дне вкуса...

Оленин никому не говорил о постигшей его неудаче с вербовкой кадров. Даже Чеснокову не сказал, решил подождать, авось что-нибудь изменится само собой. Внешне председатель и агроном вели себя так, словно никаких ссор у них никогда и не происходило. Но сами постоянно ощущали ту взаимную настороженность, которую испытывают противники, не упускающие друг друга из виду. Разговоры вели исключительно деловые. Только раз Лиза приходила с личной просьбой отпустить ее на несколько дней к отцу в Александровку. Оленин, разумеется, не отказал.