Суровые будни (дилогия)

Радий опять сделал паузу, как бы выбирая из пережитого то, о чем можно поведать всем. Этот придира Глазков неспроста ухмыляется: если он почувствовал в его рассказе купюры, то почувствуют, значит, и другие... Надо болтать осмотрительнее, спохватился вовремя Радий.

А купюры в его повествовании действительно были солидные. Справедливости ради следует уточнить. Умалчивал он не только о самом светлом и сокровенном: было и нечто такое, загнанное им в невесть какие закоулки памяти, что никогда не хотелось бы вытаскивать на свет божий...

Позже, вспоминая минутную слабость, незначительную слабость, известную только ему одному, Радий хлопнул глазами. Пустяковый, на первый взгляд, эпизод, а ведь мог бы оставить в его жизни мучительный нестираемый след — след ненаказанной подлости. То есть, подлости такой, которая не наказуется законом. Сам бы он, конечно, осудил себя и наказал. Но стало бы ли ему легче от этого самосуда? И так уж который день дурью мучается, хочет понять, какая неведомая сила не позволила ему упасть в тот миг, когда он споткнулся. Но вразумительного ответа не приходило. Пришло другое. Пришло твердое убеждение: нельзя делать ничего такого, что идет целиком от разума, но чего не принимает твое сердце.

Что же затаил в себе Радий?

Выскочив тогда опрометью из конторы буровиков, он тут же ноги на плечи... Идет, возмущается: «Ну-ну! Забрел погреться на свою голову!.. Хорошо еще, что отделался легко, а то и впрямь запрягли бы... Шалите! Не на таковского напали! Не выйдет! Пускай хоть сто миллионов ваших летят в трубу!»

Шагает супротив ветра довольный. На самом деле, что ему до этих деятелей с их авариями, выбросами? У него своих забот не скачаешь... Ну, ничего, через час-другой он обнимет свою Лизоньку, она ему всех миллионов дороже!

Вот он идет, а голубые глаза ее мерещатся и в тенях снежных сугробов, и в пене поземки вокруг ног, и в выступах каких-то машин, разбросанных вдоль дороги и наметенных пургой. Ветер без конца ведет перебранку со степью, стуча по ее груди острыми снежинками. Чудно как пахнут здесь снега! Дышишь и словно силы набираешь.

Вот и столб придорожный. Скоро будет поворот на александровскую дорогу. Хорошо. Что ни шаг, то ближе радостная цель.

Жаль, погода подкузьмила. Гости, наверное, слюнями исходят, ждут не дождутся, когда пригласят их за стол. А жениха все нет. Уж не заблудился ли? Вот обрадуются-то, когда он ввалится!.. А в просторной избе Прохоровича тепло, весело...

Весело-то весело, но отчего так беспокойно на сердце сейчас? Словно какое-то предчувствие недоброе то стиснет его, то опять отпустит? От усталости, что ли?

«Надо думать о приятном, радостном, тогда и сердце будет биться свободно, в унисон мыслям», — внушал он себе и порешил мечтать только о своем блистательном будущем.

Но удивительная штука: фантазия его стала почему-то давать перебои. Фотографии недалекого будущего, которые он силился создать в своем воображении, выглядели вялыми, смазанными, не поймешь даже, что на них запечатлено. Словно снежной пылью заволокло глаза, и эта мутная наволочь смазывала на нет привлекательные картинки предстоящих радостных событий.

Вдруг он заметил, что и мысли ему не подчиняются: он направляет их в одну сторону, а они самовольно поворачивают и устремляются к оставшемуся позади за стеной пурги бараку буровиков. Да, да! И все это происходит помимо его воли и желания!

Радий опять и опять гонит мысли свои подальше от всяких вылетающих в трубу миллионов, но непонятная, упрямая сила тут же торопливо и настойчиво приковывает их обратно. Трудный, изнуряющий поединок. Радий останавливается. Стоит покачиваясь, снега не чувствует, ветра не слышит. У рта морщинки страдальческие обозначились. Он знает, что не имеет права распоряжаться собой, как хотелось бы: он теперь не один, у него — жена.

И вместе с тем чувствует, что нет ему к ней пути.

Оглянулся сумрачно. Смутным пятном темнеет деревянный барак. Из трубы — все такой же дым лоскутьями... Махнул рукой.

— Не знаю, поймешь ли ты меня, Лизонька... Я иначе не могу.

Повернулся и — ходу обратно! И уже, кажется, не мысли подстегивали его, а сам он спешил им навстречу...

Чего на свете не бывает!

Так и с Радием. Но рассказать все, как было, он не мог. Стыдно признаться в том, как чуть было не бросил людей в беде. Потом когда-нибудь он расскажет самокритично, но прежде ему надлежит испытать себя еще раз, как следует, совершить что-то значительное, трудное и нужное всем. Вот только — что?

Радий вздохнул, посмотрел поверх голов товарищей, спросил: