Суровые будни (дилогия)

— Да ведь и я, Софья Антоновна, не от нужды за лопату взялся, тоже побаиваюсь, не дай бог, фигуру испорчу, кто замуж возьмет?.. — шутит Оленин, но взгляд у него по-прежнему укоряющий, требовательный.

— Ну-ну!.. Вы у нас и без лопаты не ожиреете — не дадим! — И уже безо всякой развязности, покорно: — Не питайте ко мне зла... Пожалуйста. Чего тут надо делать? Покажите. Можно рядом с вами?..

— Это можно… Идите во-он туда! К тому хору, а я пойду напьюсь воды...

Вдали — обрызганные солнцем, цветные одежды женщин. Слышны голоса поющих.

Оленин свернул к будке насосной, где хранился бидон с питьевой водой. Прошел несколько шагов и остановился. Хотя до женщин было не так близко, его не в меру зоркие глаза авиатора легко нашли среди этой пестроты Марину. Со вчерашнего дня он узнавал ее издали по энергичным и вместе с тем мягким телодвижениям, по тому плавному ритму, которого как-то не замечал ранее ни у одной женщины. Нельзя было не залюбоваться взмахами ее рук: они были изящны и так легки, что самый взыскательный придира не нашел бы в них ничего лишнего. Экономность и отточенность говорили о том, что Марине хорошо знакомо, что такое настоящий труд. Она не станет тратить сил попусту: работает так же, как и ходит, словно пританцовывая в такт звучащей в ней самой музыке...

«Ду-ду-ду-у-у...» — засигналила протяжно автомашина.

Оленин оглянулся: на плантацию прибыл Павел Глазков, привез первые ящики с рассадой. К нему потянулись мужчины, принялись сгружать и ставить в ряд по обочине дороги. «А чего я стою как столб? — встрепенулся Оленин. — Тьфу ты! Ну что за свинство! Торчать среди поля и нахально заглядываться на женщин... Одним словом, доработался до ручки, председатель...»

И он с ожесточением принялся швырять землю, забыв, что давно хочет пить. К вечеру совсем руки отмахал. Спина — не разогнуть. Водяные пузыри на ладонях полопались. Лопаты!.. Намотались люди с этими лопатами. Грязные, измочаленные, едва ноги домой волокут. А сегодня в районной газете бодрая заметка: «Радостно трудятся на своем огородном массиве колхозник» артели «Пламя»...»

«И взбредет же какому-то болвану назвать этот каторжный труд радостным!» — возмутился Оленин.

Глядя на обливающихся потом людей, он думал-передумывал: «Если коммунизм будем строить лопатой, то его правнуки наши не увидят...» Мысль не нова, но сейчас он особенно остро чувствовал ее суть, ощутил на собственной шкуре.

Вечером едва домой приплелся, но в комнату вошел бодро, возвестил гордо:

— Рассада пошла на поле! Да здравствует ого-род!

А Чесноков как ушат воды на голову:

— У Пушкина все равно лучше: «Да здравствует; солнце, да скроется тьма!» Так что будет тебе огород здравить. Это этап для нас уже пройденный. Другие проблемы выползают поважнее, а это — текучка, так сказать. Пусть Глазков ею занимается. На-ка вот, поинтересуйся лучше анализом нашей хозяйственной деятельности, чтоб не было перекоса на один бок...

Оленин похлопал глазами, вздохнул, сел за стол и пододвинул к себе объемистую папку бухгалтера.

Так и застал их рассвет.

...Пять дней звучал над берегом Ташумки охрипший голос председателя. Энергичный, командирский, он не причинял никому обид, был как бы созвучен лязгу железа, трудовому гулу пробуемого движка, буйному звону разбуженной земли.

Следом за валковщиками шло звено Павла Глазкова, и поле на глазах преображалось. Затрепетала на ветру тепличными листочками рассада — квелая и еще бледная. Скоро, напоенная влагой, согретая солнцем, она пойдет в рост, окрепнет, потучнеет.

Стремительный удар лопатой разрезал валок, и первая вода хлынула-потекла по канавкам. Все, кто был на массиве, зашумели громко, празднично. Двинулись за водой, возбужденно прыгая по валкам.

С глубоким удовлетворением смотрел Оленин на резные ручейки, убегающие в конец поля, и радовался.

— Эй! Братва! Качнем главного! — крикнул вдруг кто-то задиристо.

— Давай! Подкинем председателя!

— Стой, стой! Леонид Петрович!

— Держи его! Хватай!

Поднялся шум, смех. Бросились ловить. Оленин вывернулся да наутек. Погоня — за ним. Неслись, безалаберно выкрикивая что-то, подстегивая друг друга свистом. Догнали у самого берега только двое — самые длинноногие — Радий и еще какой-то молодец. Вцепились за руки. Оленин рванулся, схватил с азартом их за пояса штанов и легко подбросил обоих вверх, словно гири. Те забарахтались, беспомощно болтая ногами, не в силах вырваться из его железных рук. А вдали хохотала толпа.

Из-под берега выбрался дед Верблюжатник с ведром в руке и раковницей на плечах. Оленин поставил на ноги хлопцев-«качальщиков», спросил деда, часто дыша:

— Ну, веришь теперь, что семьдесят гектаров огорода есть?

Дед трубно высморкался, шлепнул себя руками по худым ляжкам.

— Эхма!

И, взмахнув решительно рукой, поднял ведро и вывалил на траву весь свой улов. Серая масса зашевелилась, защелкала клешнями, поползла.

— Берите! Жертвую на общество!

— Вот это вещь! — закричали любители. — А то: чем больше съешь, тем больше останется...

Пожалуй, один Оленин, испытавший на себе прижимистость деда, смог по достоинству оценить подобный поступок...