Суровые будни (дилогия)

— Дайте мне сказать, — повторил он еще раз. Откашлялся, строго заявил: — Строить клуб в ущерб хозяйству негоже. Тут явная недооценка текущего момента. Мне, например, неизвестно еще, согласован ли данный вопрос с товарищем Трындовым! Но и без клуба, товарищи, без всяких там кино и танцев, как правильно отметил наш председатель, нам тоже существовать невозможно. Как тут установишь очередь? Не одного обидишь, так другого. А я считаю: раз материал есть, надо строить все. Сдюжим! Так и в решении записать, мол, обязуемся построить то-то и то-то. Без такого решения вышестоящие организации не утвердят наш план.

— Что ты, Матушкин, все план, план... А каким паром будешь сдвигать ты этот план?

Никшутам посмотрел на говорившего, как на дитя неразумное, усмехнулся в бороду и закончил веско:

— Не такие преграды брали! Мобилизуемся!

И обвел правление победным взглядом.

— Правильно, товарищ Матушкин! Я думаю, мы должны прислушаться и принять за основу дельное предложение!

Это Порогина.

Правленцы зашумели:

— А людей где брать на предложение?

— До уборочной — тьфу осталось!..

— Эка размахнулся! Все вместе...

Никшутам развел обиженно руками.

— Не для себя — для общества предлагаю. Стараюсь, чтоб лучше...

«Хитер ты... Хитер. Но и другие здесь не лыком шиты», — подумал Оленин. Взяться за строительство всех объектов сразу, принять план, предложенный Матушкиным, значило бы пойти на явное очковтирательство. Это яснее ясного. Подобные провокационные планы следует уничтожать в самом зародыше. Однако Оленин не стал этого делать. Он приметил в затее Никшутама одно уязвимое место, один промах и счел бы за глупость упустить возможность использовать этот промах против самого Никшутама. Обстановку оценить было нетрудно. На самом деле обсуждение вопроса началось с того: строить ясли и клуб или не строить вообще? Демагогическое выступление Никшутама внесло раскол. Теперь на весы легло два проекта: председателя и Никшутама. Первая же, опасная, постановка вопроса — строить клуб и ясли или вообще не строить — отпадала. Но предложенный Никтушамом грандиозный строительный размах восстановил против него не только здравомыслящих, колеблющиеся тоже испугались. Более приемлемым стал казаться план председателя, и они склонны были поддержать его. Соотношение сил сразу же изменилось. Никшутам не ожидал подобного поворота. В этом и заключалась его тактическая ошибка, подмеченная и использованная Олениным. Необходим был лишь небольшой толчок, чтобы утвердился единственно реальный замысел. Оленин и здесь нашелся. Он поступил просто: прекратил прения и предложил членам правления голосовать.

Нехотя подняли руки. Проект председателя прошел большинством голосов.

Проголосовав, Порогина с силой опустила руку на стол. Всего четверть часа назад она превозносила Матушкина за дельное предложение, теперь же обрушила на него всю свою злость и негодование. Что она говорила, Оленин слушал не очень, знал: эта деятельница из самого плевого дела умеет создавать проблему. Ей бы только активность проявить да речь гаркнуть. А будет от того польза, нет ли — ей нипочем. В случае чего, руководство подправит, разберется, нацелит...

В книге «Мудрые мысли» есть изречение, принадлежащее Катону Старшему. Хотя жил он более двух тысяч лет назад, слова его звучат, будто сказаны для Порогиной лично: «Кто пустым делам придает важность, тот в ванных делах оказывается пустым человеком».

А ведь сколько лет числится в руководителях! А все потому, что смотрят на нее, как на плохую погоду: не навечно она такая! Изменится когда-нибудь...

ГЛАВА 13

— Леонид Петрович, а? Петрович! — позвал вполголоса Глазков после заседания. — Помните, весной я говорил вам насчет помидоров «король ранний»?

Да, Оленин припоминает что-то... Был, кажется, такой разговор по поводу ранних «помидорных королей»...

— Так вот, созрели первые... Давайте поедем на огород, снимем пробу. Заодно корзины захватить надо по пути у деда Верблюжатника: передавал, все готовы.

От духоты и шумных разговоров Оленин устал гак, что голова трещала... Провести ночь на берегу Ташумки — благодать!

Телега, груженная горьковато пахнущими корзинами, остановилась у шалаша рядом с водокачкой. Плетеную тару свалили, возчик уехал. Затих перестук колес в темноте, опустилось степное безмолвие.

Оленин растянулся на траве. После длинного колготного дня казалось — в иной мир попал. Мягкий свет ночного неба... Черное стекло Ташумки... В его продолговатом осколке отражаются береговые заросли. Временами попахивает то осокой, то полыном. Ухо ловит зыбкие, неопределенные звуки ночи. Вот что-то хлюпнуло и словно заплакало у Ташумки. Зверек ночной какой-то, что ли? Зазвенели комары. Потом что-то треснуло, зашуршало, зашелестело. Прополз уж? Мышь полевка пробежала? Или это сухие июльские звезды потрескивают так в вышине? Невидимый ночной хищник свистящей стрелой пронесся над головами...

— Я сейчас, Леонид Петрович... — послышался из темноты голос Глазкова. Он принес охапку сухих срезок. Через минуту вспыхнул костер.