«Существованья ткань сквозная…»: переписка с Евгенией Пастернак, дополненная письмами к Евгению Борисовичу Пастернаку и его воспоминаниями

О книжках Лена сговорилась с Зиною, и позволь мне на этот раз в эти дела не вмешиваться и даже их не касаться. Хотя я стараюсь ничего дурного в моем состоянии не замечать, все же стоит мне поднять какую-нибудь незначительную тяжесть или немножко взволноваться, как сейчас же начинается трепыханье сердца. Хочу верить, что это – временно. Будь здорова, еще раз за все большое спасибо. Поцелуй крепко от меня Елизавету Михайловну.

Твой Б.

Тем летом два момента были показательны для моего характера и вспоминаются теперь со стыдом.

Деревня стояла среди прудов, в которых было полно карасей и раков. Рыбу ловили вершами, и я загорелся, представляя себе, как буду снабжать рыбой всю семью. Мне купили сетчатую вершу. Я ее несколько дней ставил в пруд и вынимал по четыре-пять карасей. Но этого хватило очень ненадолго, и полезное занятие было вскоре заброшено.

Лошадей еще в то время не перевели, и их ежедневно гоняли в ночное. Дети дачников принимали в этом участие. У меня был знакомый мальчик, года на два старше меня, он уже раз или два ездил в ночное, и мне захотелось тоже. Лошадей собирали посреди деревни у колодца. Меня подвели к рослому рыжему мерину, на которого я взобрался с приступки у колодца. Взял в руки обороть и тронул. Но мне стало донельзя не по себе и я слез у околицы, несмотря на стыд и угрызения совести. Елизавета Михайловна меня утешала, а мама была даже рада, как мне теперь кажется.

Живописные места кругом были особого свойства. В них угадывались двухсотлетние липовые аллеи, цвели в неожиданных местах редкие садовые цветы и попадались фундаменты больших зданий, растасканных на кирпич и сожженных. Елизавета Михайловна кое-что понимала в географии здешнего одичания и называла знакомые фамилии бывших владельцев этих подмосковных усадеб. Одна их них, с прудами и прекрасной лиственничной аллеей, принадлежала Шереметевым.

В то лето мы часто сидели в перелеске недалеко от снятой нами избы и читали “Войну и мир”. Ходили встречать Ипполита Васильевича и Елену Петровну, которая ездила за пайком. До станции мы не доходили, а сидели на горке примерно на полдороге и ждали. На поезде доезжали до станции Нахабино и шли через деревню Виледниково, пересекая Истру. Поездов было немного, и выходили к определенному. Ипполит Васильевич рассказывал мне о мировой войне и, бродя в поисках грибов по холмистой местности, представлял, как действовал бы на ней уланский полк, командиром которого он кончил войну.

Мне казалось, что папа приезжал к нам, – в новом плаще и с сумашедше напряженными глазами он на считаные минуты заехал попрощаться с нами перед отъездом в Париж. Он почти ничего не мог сказать от волнения и со слезами целовал меня, а я не понимал, что с ним и чем он так огорчен и встревожен. Из его слов мы с трудом могли понять только, что его вызвали и в категорической форме потребовали, чтобы он ехал в Париж на антифашистский конгресс. Перед тем, как отправиться на вокзал, он на той же машине, которую ему выделили, приехал к нам в Степановское. Его ждал шофер, и папа все время порывался скорее уйти. Мне кажется, что мама поехала с ним, но он просил не провожать его на вокзал, вернувшись домой, она горько плакала.

Обратный путь писатели плыли морем из Лондона в Ленинград, проезжать через гитлеровскую Германию участникам антифашистского конгресса было опасно. Папа задержался у Фрейденбергов.

16. VII.1935. Ленинград

Дорогая Женюра, милая, прости меня, если еще можешь, и не суди ни за что. Все что обо мне сообщалось, общие места и глупая ложь, я нигде не говорил ничего из того, что приводилось, ни одно из приписываемых мне сообщений не мое. В дороге и в Париже мне стало хуже, я по сей день не сплю и только у тети Аси стал чуть отходить, как выяснилось, что я их стесняю, то есть что они (тетя Ася и Оля) не спят из-за меня. За мной сюда приехала Зина. Сегодня я уезжаю отсюда и почти без заезда в Москву отправляюсь в Болшево (дом отдыха КСУ). Напиши мне, пожалуйста, туда, когда ты думаешь быть в Москве, то есть сообщи несколько предположительных чисел твоего приезда. Но не пиши ничего осуждающего, укоризненного или волнующего, умоляю тебя, это мне будет стоить многого.

Эта поездка была для меня мученьем: ездил больной человек. Может быть, мне это все – наказанье за тебя, за твои когдатошние страданья (хотя какая тут логика: ведь и я их тогда же тоже разделял).

Вот доказательство того, до чего мне было тоскливо, до чего я был в поездке болен душою. В Берлин из Мюнхена приехали Жоня с Федей, а старикам по телефону в Мюнхен я обещал, что на обратном пути к ним заеду и у них отдохну. И я не сдержал слова и их не увидел! Я их не увидел так же, как не писал тебе, как помешал тебе быть на вокзале – как не привез Женёнку ничего стоящего – но если бы вы имели понятье о пытке этого путешествия!