«Существованья ткань сквозная…»: переписка с Евгенией Пастернак, дополненная письмами к Евгению Борисовичу Пастернаку и его воспоминаниями

Переписка с дедушкой и бабушкой в Германии становилась все более опасной. Если раньше в ней принимала участие вся семья – и мама, и Шура, и даже я, то теперь это мог позволить себе только папа, что говорило о его граничащей с самоубийством редкой смелости, в недостатке которой он напрасно каялся в своем письме ко мне 1935 года. Он по-прежнему подробно рассказывал родителям о своих приходах к нам, писал, как я обрадовал его своей ловкостью в колке дров, которой я теперь регулярно занимался, снабжая топливом ванну и кухонную плиту.

“Когда вы утешаете Женю в отношении моих чувств, – писал он родителям в Берлин, – вы недалеки от истины. Часто вечерами, когда я заработаюсь, выйду на прогулку и потом в рассеянности возвращаюсь домой, мне кажется неестественным и странным, что я попадаю не к ним и слышу в доме не их голоса. От этого ощущенья я не избавлюсь никогда, и так же как вы, то есть в той же расплывчатости и безо всякой определенности надеюсь, что это когда-нибудь переменится.

…Когда меня посылали в Париж, и я был болен… меня томило, чтó из меня делали, – помните? – меня угнетала утрата принадлежности себе и обижала необходимость существовать в виде раздутой и ни с чем не сообразной легенды, теперь это прошло, и это такое счастье, я так вздохнул, так выпрямился и так себя опять узнал, когда попал в гонимые!”[300].

Но тем не менее перерывы в переписке с Берлином разрастались, и становилось все труднее ее поддерживать. В конце лета с помощью все той же Елизаветы Михайловны я писал о тяжести прошедшей зимы и душевного настроения:

Дорогие мои Бабушка и Дедушка!

Как вы поживаете. Простите, что я вам так долго не писал. Всю зиму я болел, с Января мне даже в школе говорили, что я прихожу 2 дня, а не бываю 2 недели. За 4 месяца у меня было 6 гриппов и одна болезнь, которой никто не понимал с температурой до 40,2. Эта зима и в моральном отношении была для меня не легче. Были разные неприятности с папой (личные у него и семейные). Мама с Января с перерывами на 4–5 дней непрерывно истекала кровью. Была также воспалена брюшина. Врачи ничего не могли сказать до последнего времени. Теперь решили делать операцию. Мама добилась возможности ехать в дом отдыха, так как делать операцию в таком состоянии нельзя. Мама желтая, худая и хотя она старается питаться хорошо, но после каждого разговора с папой она становится еще бледнее и худее. На меня эти разговоры тоже действуют ужасно, несмотря на то, что Е. М. все время меня подбадривает и просит не падать духом. Поэтому-то я и не писал вам так долго, во-первых, чтобы не наваливать на вас лишней тяжести и, во-вторых, мне самому об этом тяжело писать… Но дальше не писать было нельзя, и мне было бы слишком одиноко, да и вы бы беспокоились очень. Ну да Бог даст все будет хорошо. Много еще нужно вам сказать да в письме всего не напишешь.

Целую вас всех крепко. Женя. 6 VIII 1937.

Чтобы преодолеть тяжелое предчувствие надвигающихся страшных событий, зиму 1937 года отец провел на даче, где хорошо продвигалась работа над прозой – этому способствовала красота зимы в Переделкине.

Женя долго, больше месяца болела воспалением брюшины, но без гнойного процесса, что было бы совсем ужасно, и очень истощена, – писал он родителям 12 февраля 1937 года. – Хворает (гриппом) и Женек. Оба они мне вечная растрава, я всегда о них думаю и грущу, особенно трудно мне без Женёчка, но вряд ли, если бы возвращенье не было связано с другими трудностями, ужились бы мы с нею характерами. Бедная она, – такой прекрасный и тонкий человек, но с некоторым вызовом и неуступчивостью в характере, отчего все и случилось. Папа, папа, ведь, места нет здорового в моей жизни, а вот живу, и буду жить. А что еще впереди!

Одно хорошо, – это зима в природе. Какой источник здоровья и покоя! Опять вернулся к прозе, опять хочу написать роман и постепенно его пишу… Она проклятие мое, и тем сильнее всегда меня к ней тянет. А больше всего люблю я ветки рубить с елей для плиты и собирать хворост. Вот еще бы окончательно бросить куренье, хотя теперь я курю не больше шести папирос в день. Может быть, когда я напишу роман, это развяжет мне руки. Может быть, тогда практическая воля проснется во мне, а с нею планы и удача. А пока я как заговоренный, точно сам себя заколдовал. Жизнь своих на Тверском я разбил, что же с таким чувством и сознаньем сказать о своей собственной[301].

Весной я сдавал экзамены для перехода в 7-й класс. Помню, как папа серьезно сказал мне тогда:

“Теперь ты взрослый, и я уже не буду обсуждать твои намерения – буду судить о твоих делах по их завершению, по результатам и красоте исполнения”.

Этой зимой прекратились наши регулярные уроки с Елизаветой Михайловной. По нашей рекомендации она стала заниматься французским с девочками Шервинскими, Анютой и Катей[302]. Она уезжала с ними на лето в Старки, где знаменитому врачу Василию Дмитриевичу Шервинскому[303] был специальным указом Ленина оставлен его дом. Поместье и великолепный фруктовый сад отошли колхозу.