Сущность

Карлотта вошла в его жизнь так же, как и в его профессию. Все его действия сосредоточились вокруг нее так быстро, так интенсивно, что Шнайдерман был повергнут в замешательство, даже в отчаяние, когда она не вернулась. Доктор понял, что зашел слишком далеко. Теперь он пытался понять, как взять себя в руки и обрести то равновесие, с которого когда-то начинал.

Какова была природа его вовлеченности? Карлотта приобрела в его сознании своего рода ауру – все ее действия и слова, – так что Гэри неизбежно возвращался к ее образам. «Это нормально?» – задавался он вопросом. Каждый ли психиатр фиксируется на пациенте? Или это результат неопытности? Почему его чувства обострялись каждый раз, когда он пытался проанализировать, что делать дальше? Пострадала его гордость? Или мужское эго? Внезапно его мотивы стали подозрительными, и Гэри не мог отделаться от своего замешательства.

«Возможно, проблема глубже», – подумал Шнайдерман. Она заключалась в самой природе психиатрии. Эта наука была такой хрупкой, такой абстрактной. Людям, тонущим в ужасе и чувстве вины, бросают спасательные круги, сделанные из сверкающих слов. Карлотте нужен был человек, в которого можно было бы верить, любить его, отдаться ему. Она не была частью сложного механизма, подлежащего ремонту. Она была гораздо сложнее и состояла из вещей эфемерных, нематериальных и смертельно опасных.

Психиатрия так далека от жизни. Пациенты всю жизнь проводят в контролируемой среде. Сломанные психики и деформированные личности так и не излечивались. Все это фасад – выверенные речи врачей, их блестящие теории и гениальные конструкты. На самом деле они парили над жизнью, как бледные бабочки. Такие пациенты, как Карлотта, жили в аду.

Сквозь китайские деревья гинкго Шнайдерман увидел знакомую фигуру, спустившуюся из двора медицинского комплекса и остановившуюся среди лилий. Фигура медленно приблизилась.

– Гэри, – тихо сказал доктор Вебер, почти печально, как показалось Шнайдерману, – можно я к вам сяду?

– Конечно.

Доктор Вебер подсел к Шнайдерману. Парк почти пустовал, в тени было темно и прохладно – там, где ивы опускали свои длинные листья в пруды.

– Приятный ветерок, – заметил доктор Вебер.

– Очень приятный, – согласился Шнайдерман.

Последовало долгое молчание, во время которого двое мужчин, казалось, были поглощены тяжелой прохладой этого места. Над ними на деревьях порхали птицы.

– Вы часто сюда приходите? – спросил доктор Вебер.

– Иногда.

– Я прихожу сюда каждый раз, когда хочу побыть один. Люблю эти цветы.

– Да. Очень красивые.

Последовала еще одна долгая пауза. Двое детей, смеясь, пробежали по лужайке, а затем исчезли.

– Вы пропустили несколько семинаров, – мягко сказал доктор Вебер.

– Мне было нехорошо.

– Вы взяли конспекты?

– Да.

– Может, вам пойти в отпуск?

Шнайдерман положил руки в карманы и отклонился назад. Было уютно сидеть рядом с доктором Вебером и молчать.

– Наверное, у вас есть для меня совет, – предположил Шнайдерман.

– Нет, Гэри. Придется вам выяснять все самому.

– Но если бы у вас был совет, то какой?

Доктор Вебер улыбнулся. Он ослабил галстук на воротнике и расстегнул верхнюю пуговицу, раскрываясь навстречу весеннему ветерку. Тени пятнами легли на его предплечья.

– Взять отпуск.

– Я не понимаю, почему она не вернулась, доктор Вебер. Просто не могу осознать.

– Вы затронули очень тревожную тему. Вы пытались с ней связаться?

– Три раза. Один раз ее не было дома, а два других раза она не подходила к телефону. Ее сын сказал, что она в порядке. Как никогда лучше. И она не вернется.

– Значит, мы ее потеряли.

Шнайдерман погрузился в угрюмое молчание. Последние недели он становился все менее и менее общительным, словно обдумывал мысли, которые трудно высказать даже доктору Веберу.

– Я много думал, доктор Вебер. Зачем нужна психиатрия? Чтобы разбогатеть? Прославиться?

– Амбиции – не порок.

– Но это не все. Человеческие отношения… я… я просто их не понимаю. В смысле когда я становлюсь их участником.

Доктор Вебер медленно кивнул.

– Когда перестаешь быть врачом, – сказал он, – то действуешь по тем же правилам, что и остальные.

– Думаете, именно это и произошло? – мягко, но серьезно спросил Шнайдерман.

– Вы утратили перспективу, Гэри. Такое бывает.

Шнайдерман почувствовал, как в его груди поднимаются эмоции – эмоции, которые доктор Вебер точно сможет проанализировать. Но сейчас ему не нужен был анализ. Ему нужно было поделиться своими чувствами.

– Я никогда не был влюблен, – сказал Шнайдерман. – В смысле, мои чувства к женщинам были… я… я не понимаю, именно это и произошло? Я просто не знаю.

Доктор Вебер долго размышлял, прежде чем говорить.

– Вы для меня не просто студент, Гэри, – тихо сказал доктор Вебер. – Я всегда считал вас коллегой. Даже, если позволите, другом.

Шнайдерман был глубоко тронут и не смог ответить.

– И я говорю с вами как друг, а не как руководитель. Выделите время для себя. Переосмыслите то, через что вы проходите. Отвлекитесь от своих эмоций.

Шнайдерман поерзал на скамейке. Затем покраснел.