Сущность зла

— Охотно бы сделал это. Дочь моя?

— Да, отец?

— Неси ружье.

На этот раз Клара поняла шутку и расхохоталась.

Папа и дядя Майк лучше любых мультиков, когда подкалывают друг друга.

— Хочешь, скажу, почему я нарушил священные границы твоей частной собственности без предупреждения?

— Было бы очень мило с твоей стороны, особенно если учесть, что ты присвоил себе и мое любимое кресло.

— Я сидел себе спокойно дома, проведя вечер в одном ресторанчике в Кооп-Сити[64]: сказочное местечко с живой музыкой, оркестриком, игравшим кавер-версию «Stooges»[65], и с очень даже впечатляющей девчонкой, исполняющей танец на коленях. Выпил пару пива, поболтал, познакомился с блондинкой. Недурна, скажу тебе. Мы решили пойти ко мне домой, и…

— Подробности можешь опустить.

Майк вспомнил о Кларе, которая слушала его монолог словно зачарованная. Прочистив горло, продолжил:

— Привел ее к себе и прочел ей басню про лису и виноград. Сладкий мой пирожок, ты знаешь басню про лису и виноград?

— Это где лиса хочет съесть виноград, а виноград висит высоко, и тогда она говорит, что виноград зеленый? Эта басня, дядя Майк?

— Эта. Только в моей версии басни говорится, что лиса была старая, и дряблая, и замужняя, и вот, когда дружок ее Майк начал рассказывать о последней виноградинке, которую притащил домой, старая лиса, дряблая и замужняя…

— Вырежи этот эпизод, — остановил его я.

Майк вытащил из кармана куртки два конверта и бросил один мне, другой Аннелизе.

— Что это такое?

— Приглашение на премьерный показ шедевра Майка Макмеллана и уже встающего на дыбы Джереми Сэлинджера.

В конверте лежал проспект, отпечатанный на плотной бумаге. Под логотипом Сети. Слишком много слишком кричащих цветов. Заснеженные горы.

И дата: 28 апреля.

2

Через неделю Майк рассказывал Кларе свою собственную версию «Золушки». Насколько я понял, зайдя в спальню дочки, чтобы поцеловать ее на ночь, в сказке участвовали богатый адвокат с Манхэттена, журналистка, пишущая для «Вог», и большущий бультерьер. Мысль о том, что сказки рассказывают, чтобы помочь ребенку заснуть, от Майка совершенно ускользала, но было приятно слышать, как хохочет Клара.

Аннелизе заканчивала убирать со стола, в переднике, с непокорной, щекочущей шею прядью, которая мешала ей. По-моему, она была прелестна.

Я закурил сигарету.

— Там будет полно говнюков, — буркнул я.

— Знаю.

— Говнюков, которые понапишут кучи говна.

— Тавтология.

Я прочистил горло.

— Нам придется бежать посреди ночи. На нас набросятся с вилами.

— Не преувеличивай.

— Я не преувеличиваю. Так и будет.

— Преувеличиваешь.

— Если бы я захотел преувеличить, я бы сказал так: наш дом подожгут, меня посадят, как на кол, на шпиль колокольни, а когда я совсем помру, нарежут котлет из моей задницы и устроят барбекю.

— Ничего подобного не случится. Тебе всего лишь придется пожать какое-то количество рук и ответить на вопросы, те же самые, на которые ты уже отвечал множество раз.

— Вот Майк, режиссер, — захныкал я. — Майку нравится пожимать руки. Помнишь, как все обернулось в последний раз, когда я отвечал на вопросы?

Аннелизе скривилась при воспоминании о перформансе, который стоил мне иска (впоследствии отклоненного судом), и мигрени, длившейся три дня.

— Ты — звезда.

— Я не хочу быть звездой. Мое место в арьергарде.

— Сэлинджер…

Я поднял руки вверх, показывая, что сдаюсь.

— О’кей, о’кей…

— Никаких «о’кей, о’кей», понял? Я потратила пятьсот евро на новое платье не затем, чтобы ты все испортил своим хныканьем, ясно?

С этими словами она отвернулась и принялась отскребать со сковороды пригоревший жир: ужин готовил Майк, а когда Майк стряпал, холестерин на радостях пускался в пляс.

Я молча слушал, как хохочет Клара и позвякивает посуда в раковине, в сотый раз задаваясь вопросом, почему ни мне, ни Аннелизе не приходит в голову прибегнуть к современному агрегату под названием посудомоечная машина. Думаю, это некий вид снобизма. Такого же, какой позволит длинному списку приглашенных на премьерный показ документального фильма отовсюду выпроваживать меня пинками под зад на протяжении двух предстоящих весен. У меня заранее заныли ягодицы.

— Прекрати сейчас же, — вдруг воскликнула Аннелизе.

Я вздрогнул:

— Что прекратить?

— Зацикливаться. Я отсюда это чувствую.

— Я не зацикливаюсь.

Аннелизе оставила сковороду, вытерла руки о передник и села напротив меня.

— Ты должен это сделать. Должен пойти.

— Почему?

— По трем причинам, — сказала она.

— Всего лишь по трем? — попытался я обратить все в шутку.

Аннелизе говорила очень серьезно.

— Первая причина, — сказала она. — Ты должен пойти ради Майка. Он работал на пределе сил, чтобы закончить фильм. Защищал тебя со шпагой наголо, и ты сам прекрасно знаешь, это ему нелегко далось.

— Ладно.

— Вторая. Ты должен это сделать ради себя самого. Должен поставить точку. После этого ты почувствуешь себя лучше.

Я попытался выдавить из себя улыбку. Не получилось. Во рту пересохло.

Я погасил сигарету. Наверное, пора бросать эту дрянь.

— Третья: ты должен это им.

— Кому?

— Им.

3