Сущность зла

Я вжался спиной в стену ледника. Дыхание паром выходило изо рта, поднималось облачками. Только бы они не попали в кадр.

Туристка посмотрела на Манни, потом на свою ногу.

— Больно.

— Видите вертолет? Там, на борту, врач, он вам даст хорошую дозу обезболивающего.

Женщина мотала головой и стонала.

Манни прицепился к трапу, потом выбрал трос и закрепил страховку женщины.

— Трап, Моисей.

Трап стал поднимать обоих.

Женщина вопила во все горло. Я с трудом преодолел инстинктивное желание заткнуть уши. Сделай я так, камера упала бы в слякоть, и тогда Майк точно убил бы меня.

Медленно и жестоко.

Трап поднимался, как в учебном пособии. Трос казался прямой линией, вычерченной тушью.

Я смотрел, как Манни и женщина поднимаются, поднимаются и наконец выбираются из трещины.

Я остался один.

5

Что показывают кадры, отснятые за это время?

Стены ледника. Отблески, тающие в кромешной тьме. Пучок света от камеры, который клонится в ту и в другую сторону то в замедленном темпе, то с истерической быстротой. Радужные кубики, плавающие у моих ног. Мое отражение во льду. Вначале я улыбаюсь, потом как будто прислушиваюсь, очень внимательно, стараясь уловить разговор, не предназначенный для моих ушей. Наконец я перепуган: глаза зверя, попавшего в капкан, зубы стиснуты, губы, посиневшие от холода, сведены в гримасу, мне не принадлежащую. Средневековая маска смерти.

И надо всем голос Ортлеса. Потрескивание льда. Шорох всей массы камня, которая продолжает двигаться вот уже двести тысяч лет.

Голос Бестии.

Манни спускается, озабоченный. Снова и снова зовет меня.

Вопль Бога поглотил Манни.

Течение секунд, уже лишенное смысла. Ужасное осознание того, что время ледника — не человеческое время. Время чуждое, враждебное.

И тьма.

Я погрузился во мрак, поглощающий миры. Скользил по склону в самые глубины пространства. Неизбывная, необъятная, нескончаемая, вечная ночь призрачной белизны.

Четыре буквы: «тьма». Пять букв: «холод».

Наконец спасение.

Слишком тепло, сказал Моисей. Слишком тепло — означает лавину. Вопль Бога. Лавина захватила Манни. А вместе с Манни, притянув за трап, Бестия завладела вертолетом, поволокла по скалам, прихлопнула, как назойливую муху. Почему Моисей не обрезал трос? Поступи он так, Манни бы унесло, но лавина не стиснула бы вертолет. Этим вопросом задавались карабинеры, а потом и журналисты. Но не спасатели, которые вытащили меня. Спасатели знали. Все записано в Правилах.

Трос не обрезают потому, что в горах не оставляют никого. Ни по какой причине. Так есть и так должно быть.

От Моисея, Измаила, Манни, Кристофа и туристки не осталось ничего. Ярость лавины, которая сошла из-за тепла и ветра, смела их с лица земли, изуродовав тела до неузнаваемости. ЭК-135 — алый каркас, распавшийся на части.

Авария над Ортлесом, однако, не положила конец Спасательной службе Доломитовых Альп, равно как и моей истории.

Как я уже говорил, слово из шести букв.

«Начало».

Двести восемьдесят миллионов лет назад

1

Моему телу лечение пошло впрок. Я пробыл в больнице меньше недели. Несколько швов, пара капельниц, чтобы избавиться от последствий начинавшейся гипотермии, — вот и все. Худшие раны я носил внутри. «ПТСР», — было записано в моей медицинской карте. Посттравматическое стрессовое расстройство.

Прежде чем пожать мне руку на прощание со словами «берегите себя», врач из больницы Сан-Маурицио в Больцано выписал для меня психотропные и снотворные средства и настоятельно порекомендовал регулярно их принимать. Возможно, добавил он, глядя мне в глаза, что вскоре меня начнут мучить кошмары и я стану испытывать легкие панические атаки, сопровождающиеся непроизвольными воспоминаниями, флешбэками, в точности как у ветеранов войны в кино.

Легкие панические атаки?

Временами голос Бестии (мои непроизвольные воспоминания были слуховыми, слава богу, я никогда не страдал галлюцинациями) гремел у меня в голове столь неистово, что я падал ниц и рыдал, как дитя. Тем не менее я поклялся, что обойдусь без психотропных средств, а к снотворным стану прибегать только в самой крайности. Любой грошовый психолог определил бы, что в действительности со мной происходит. Я хотел страдать. Хотел страдать, потому что был должен. Должен? Конечно, ибо я запятнал себя худшим из преступлений.

Выжил.

И потому заслуживал наказания.

Только потом я понял, что на самом деле наказываю не только себя. Я причиняю боль Аннелизе, которая за несколько дней постарела на годы: она плакала, глядя, как я в отупении брожу по дому. Еще худший вред наносил я Кларе. Она стала молчаливой, часами сидела у себя в комнате, погрузившись в книжки с картинками и кто знает, в какие мысли. Она плохо ела, и под глазами у нее появились тени, каким не место на детском личике.