Сущность зла

— Следовательно, несколько лет дело находилось здесь, в Больцано. Потом история забылась, и папку передали в архив. Но поскольку речь шла о расследовании убийства, ее не внесли в опись. Она оставалась в подвешенном состоянии, вроде как в некоем бюрократическом лимбе. Такое случается сплошь да рядом. Вы слушаете? Следите за мной, сейчас начнется самое веселье. Крюну это не нравится, и он начинает рыться в законах, статьях и параграфах. Вы, должно быть, знаете, что в Зибенхохе Крюн отвечает в целом за охрану правопорядка. Так вот, согласно закону, который выкопал Крюн из Альбертинского статута[40], — а закон этот никто никогда не отменял, — государственный служащий, исполняющий функции блюстителя порядка, может затребовать документацию, относящуюся к любому преступлению, совершенному на вверенной ему территории, и держать бумаги у себя столько, сколько ему заблагорассудится, то есть в данном случае, пока они не покроются плесенью.

Он заржал так громко, что я чуть не оглох.

— Вы хотите сказать, — проговорил я после того, как это подобие смеха утихло, — что бумаги находятся в казарме Лесного корпуса в Зибенхохе?

— Именно так, господин Сэлинджер. — Голос в трубке вдруг стал серьезным. — Можно поговорить с вами начистоту? Мне бы не хотелось, чтобы вы неверно поняли мой тон.

— Я слушаю.

— Вот уже двадцать лет мы здесь рассказываем всем новоприбывшим историю Крюна вовсе не для того, чтобы посмеяться над ним. Мы это делаем потому, что он для нас пример. Мы им восхищаемся.

— Как так?

— Убитые были его друзьями, — сухо отчеканил карабинер. — Как бы вы поступили на его месте?

3

Каждый из них искал для себя какой-то путь бегства от Блеттербаха. Каждый из команды спасателей. Вернер, Макс, Гюнтер и Ханнес. И что они нашли?

Гюнтер вырыл себе могилу, пытаясь потопить ужас в алкоголе. Ханнес сошел с ума. Вернер бежал из Зибенхоха. А Макс? Что Вернер сказал о Максе?

Макс превратил свой мундир в броню защитника Зибенхоха. Цеплялся за свою роль, чтобы не поддаться отчаянию. Теперь я мог это доказать.

Десять букв: наваждение.

4

В утро сочельника Вернер застал меня на заднем дворе Вельшбодена, едва только солнце показалось из-за гор. Санки были закончены, краска высохла.

— Похоже, у тебя талант к такой работе.

Я вздрогнул.

— Надеюсь, я тебя не разбудил, — начал извиняться я.

Вернер покачал головой, стал разглядывать санки.

— Уверен, Кларе понравится.

Мне так не казалось. Чем больше я смотрел, тем больше дефектов находил.

— Надеюсь, — пробормотал я.

— Я в этом совершенно убежден.

— А если они не поедут? Боюсь, я наспех прикрепил полозья, и…

— Пусть эти санки будут скользить хуже всех на свете и развалятся на куски при первом же испытании, их сделал ты. Собственными руками. Вот о чем Клара вспомнит в один прекрасный день.

— Что ты имеешь в виду?

— Она вырастет, Джереми. Вырастет очень скоро, и ты не сможешь больше ее защитить. Мне это известно, я уже через это прошел. Но знаешь, что может сделать отец?

Я не хотел отвечать. У меня ком застрял в горле. И я ждал, когда он продолжит.

— Отец может подарить дочери только две вещи: уважение к себе самой и прекрасные воспоминания. Когда Клара станет женщиной, матерью, что она будет помнить об этом Рождестве? Что санки скользили медленнее черепахи или что ты сделал их собственными руками?

Я благодарно улыбнулся при этих словах. И заметил, что у Вернера увлажнились глаза. Слишком много воспоминаний витало в воздухе этого утра.

— Так или иначе, есть единственный способ узнать, насколько эти санки годные, — сказал он, отметая неловкость и грусть. — Попробовать прокатиться.

Я подумал, он шутит.

Но Вернер не был горазд на шутки.

Если бы кто-то увидел, как двое взрослых, здоровых дядек по очереди катятся вниз по заснеженным склонам Вельшбодена, ликуют, как мальчишки, и ругаются, как грузчики, всякий раз, когда валятся мордой в сугроб, он, думаю, принял бы нас за сумасшедших. А мы веселились напропалую.

Когда солнце встало над горами, мы, совершенно запыхавшиеся, улыбались во весь рот.

— Кажется, они скользят, а?

— Кажется, я твой должник, Вернер. Спасибо.

5

Подарки после ужина раздавала Клара: похоже, ей это нравилось не меньше, чем разворачивать упаковку.

Дом в Зибенхохе звенел от изумленных и радостных криков. Казалось, Вернер не желал ничего иного, кроме галстука в розовый горошек («Тебе нужно носить что-то яркое, а розовый тебе идет»); Аннелизе обняла свитер с оленихой, будто старого друга («Ее зовут Робертина, мама, и она любит герань»); что до меня, то я никогда не видел ничего красивее пары перчаток, таких пестрых, что рябило в глазах.

Кроме перчаток, я получил последний роман моего любимого писателя (от Аннелизе), ящик с инструментами (от Вернера) и фотографию команды «Кисс» с надписью: «Приди в себя, дружок!» (от Майка), и слезы навернулись у меня на глаза.

— Тебе нравятся перчатки, папа?

— У каждого пальчика свое лицо! Они великолепные, золотце! — Я надел перчатки, горделиво вытянул руки. — Просто потрясающие…

— Сколько букв в слове «потрясающие», папа?

— Столько, сколько раз я тебя поцелую, золотце.