Сущность зла

— Эй, чужак, не вздумай ковырять в носу, в наших краях не любят тех, кто ковыряет в носу. Мы таких подвешиваем у въезда в деревню и устраиваем стрельбу по тарелочкам, целя в голову…

Я поперхнулся чаем.

— …гвоздями из строительного пистолета, — закончила женщина, подмигнув мне.

— Именно такой номер. Только из-за превышения скорости.

— Полбутылки — благодарность, а другая половина? — осведомилась она.

Я не забывал о том, что Вернер за мной присматривает. Но случай упускать не хотел. И спросил то ли в шутку, то ли всерьез:

— Мы друзья, так ведь?

— Минут десять, может, чуть больше.

— Что до меня, этого достаточно, чтобы воздвигнуть целые царства.

— Хорошо, мы друзья. Выкладывай, что у тебя на уме.

Я отхлебнул чаю.

— Я хотел бы расспросить Макса о Блеттербахе.

Улыбка исчезла с губ Верены. Глубокая морщина пролегла между бровями. Всего на одну секунду: потом ее лицо разгладилось.

— Разве в Туристическом центре тебя не нагрузили брошюрами?

— Брошюры брошюрами, — осторожно ответил я, — но я бы хотел побольше узнать об убийствах восемьдесят пятого года. Из чистого любопытства, — добавил я после паузы.

— Из чистого любопытства, — повторила она, вертя в руках чашку. — Чистое любопытство по поводу одной из самых скверных историй в Зибенхохе, да, Сэлинджер?

— Такова моя природа, — произнес я самым легкомысленным тоном, пытаясь обратить все в шутку.

— Бередить старые раны? В этом твоя природа?

— Я не хочу показаться…

— Ты не кажешься. Ты такой и есть, — отрезала она сухо. — Теперь забирай свою бутылку и уходи.

— Но почему? — удивился я такой запальчивости.

— Потому, что я с восемьдесят пятого года не могу справлять свой день рождения: такой причины тебе достаточно?

— Не…

Да, 28 апреля. Ее день рождения.

Все для меня разъяснилось. Я покраснел.

Потом глубоко вздохнул:

— Может быть, Макс придерживается другого мнения. Может быть, он хотел бы рассказать и…

Я осекся.

Ненависть и боль. Вот что прочел я на ее лице.

Огромную боль.

— Это не обсуждается.

— Почему?

Верена сжала кулаки.

— Потому… — ответила она еле слышно, вытирая слезы. — Пожалуйста, Сэлинджер. Не говори с ним об этом. Не хочу, чтобы он страдал.

— Тогда, — сказал я, — почему бы тебе не поговорить об этом со мной?

Судя по тому, как менялось выражение ее лица, в уме Верены происходила яростная, жестокая битва.

Я молча дожидался ее исхода.

— Пообещай, что после не станешь с ним говорить.

— Обещаю.

«Б» — «брехня».

«Б» — «брехун».

«У» — «улыбка».

— Можешь довериться мне.

— Это ведь, — спросила она, — не для фильма, правда?

— Нет, это вроде как хобби.

Должен признаться: слово я выбрал неудачно. Однако, скажи я правду, она бы прогнала меня. В довершение всего я и сам не знал в тот момент, в чем она, правда.

Задавал ли я вопросы из чистого любопытства? Или же и для меня история Блеттербаха превратилась в наваждение?

— Что ты хочешь знать?

— Все, что тебе известно, — отозвался я с жадностью.

— Мне известно одно: я ненавижу то место. Ноги моей там не было с восемьдесят пятого года.

— Почему?

— Ты любишь свою жену, Сэлинджер?

— Люблю.

— Как бы ты относился к месту, где твоя жена потеряла частицу себя?

— Ненавидел бы его.

— Вот именно. Я ненавижу Блеттербах. Ненавижу службу мужа. Ненавижу его мундир. Ненавижу его охоту за браконьерами, его шоу перед вновь прибывшими, — она огляделась вокруг, — ненавижу эти проклятые корзинки с фруктами.

Она высморкалась, перевела дух.

— Макс хороший человек. Один из лучших. Но это дело оставило на нем свой след, и мне бы так хотелось уехать отсюда. Послать к черту Лесной корпус, Зибенхох, наш дом. Но это невозможно. Это как шрам, — она указала пальцем на полумесяц у моего виска, — только у Макса он вот здесь. — Она прижала руку к сердцу. — Ты можешь уехать, но унесешь свои шрамы с собой. Они часть тебя.

— Понимаю.

— Нет, — возразила Верена, — не понимаешь.

Но я понимал. Бестия тому свидетель.

— Должно быть, вам пришлось несладко, — посочувствовал я.

— Несладко? — фыркнула Верена. — Несладко, говоришь? Я собирала его по кусочкам. Бывали дни, когда я хотела бросить его. Уехать отсюда, оставить все. Сдаться.

— Но ты не сдалась.

— Ты бы бросил свою жену?

— Я бы остался.

— Вначале он не хотел говорить об этом. Я умоляла его обратиться к психологу, но он всегда отвечал одно и то же. Ему не нужен доктор, ему нужно немного времени. Время, твердил он, — прошептала Верена, качая головой, — это только вопрос времени.

— Говорят, время лечит.

— Пока не убивает, — с горечью возразила Верена. — А история бойни на Блеттербахе — настоящее проклятие. Ты ведь знаешь об остальных? Ханнес убил Хелену, Вернер уехал, ни с кем не попрощавшись. Собрал вещички и был таков. Да и до отъезда он почти не высовывался, редко когда можно было с ним обменяться словом. Он стал другим. Молчаливым, грубым. Было видно, что он не мог больше здесь оставаться. А потом Гюнтер.

Верена схватила себя за плечи, как будто ее била дрожь.