Сувенир

И Марья Алексеевна послушно отдавалась тягучей дремоте день за днем, год за годом, вплоть до того злополучного вечера, когда на мирной дороге, что пролегала недалеко от ее дома, появился неизвестный мотоциклист. Случилось это уже за полночь, когда в окрестных домах не горело ни одного окна, и даже местные алкоголики, частенько выяснявшие отношения в кустах у мусорных баков, успокоились и разошлись. Если приезд Царевны-лягушки сопровождался стуком, громом и сотрясением дворцовых стен, то приближение пустошевской «лягушонке» можно было сравнить разве что с налетом реактивной авиации. У байкерской «коробчонки», по всей видимости, отсутствовал глушитель, и она издавала ужасающий, адский, нестерпимый рев. Казалось, что, если врата ада разверзнутся навстречу наезднику, сами привратники испугаются, закроют их и передвинут на обочину, позволив этой нелепице мчаться дальше в мир спящих людей.

Кто знает, может быть, такое невероятное происшествие имело место, так как ревун стал появляться каждую ночь. И если в первые дни после своего появления он пролетал в какое-то «туда» и минут через десять в свое «обратно», то к концу недели стал отмечаться с прилежностью часовой кукушки и периодичностью в половину, а иногда и четверть часа. Едва только Марья Алексеевна начинала планировать фасон будущего белого сарафана, как воображаемое одеяние в клочья разрывало громогласное «БРРРЯУ!» Тогда она хватала свою красивую высокую подушку, взгромождала ее на голову и прижимала рукой. Дышать становилось трудно, но появлялась надежда, что следующий набег всадника с пустой головой не помешает ей окунуться в желанное забвение. Однако подушка имела крайне слабые звукоизолирующие свойства, и очень скоро в сознание, словно тупой топор, врезалось незначительно смягченное «ПРРРЯУ!»

Уже через неделю вынужденных бдений вокруг глаз Марьи Алексеевны обозначились внеплановые морщинки, о которых предупреждала Ночь. Она стала нервозной и несчастной, делала серьезные ошибки в документах и впервые в жизни ругалась матом на подчиненных. Прямо в коридоре, акустика которого не уступала, пожалуй, самому Ла Скала. По совету подруги Зубкина купила набор чудных беруш, казавшихся очень удобными во время примерки в аптеке. Но, попав вечером в утомленные, надавленные очками уши, они мешали нестерпимо и выпадали при каждом сглатывании. А от самого этого факта глотать хотелось гораздо чаще, чем обычно. Кроме того, в берушах Марья Алексеевна чувствовала себя маринованным огурцом, которого затолкали в бочку вместе с такими же несчастными овощами и запечатали до самой зимы. Несколько ночей подряд Зубкина принимала снотворное. После таблеток мечтать, как прежде, не получалось — мысли становились путанными, образы — нелепыми. Вместо набережной с витой белой оградой в воображении вставал цех «Пустошев-Промтреста» — громадное сооружение с крошечными пыльными окошками. Марья Алексеевна сидела посреди цеха, а на замасленном полу перед ней лежал белый сарафан и стояли открытые баночки с принтерной краской. Медленно окуная в них кисточку для губной помады, Зубкина рисовала узоры на белом трикотаже, а за ее спиной стоял начальник, Владимир Ермоленко, в мотоциклетном шлеме и все время повторял из-под закрытого забрала:

— Я вас спрашиваю, зачем вы попусту расходуете расходные материалы?

— Чтобы сосчитать калории, — отвечала она, и на грудь сразу же наваливался тяжелый беспокойный сон.

В течение всего рабочего дня Марья Алексеевна мысленно возвращалась к подлому ревуну и с удовольствием представляла, какой конец уготован ему судьбой. В понедельник на него наезжал автобус, во вторник дорогу адской машине преграждал самосвал, в среду его загрызали одичавшие собаки, в четверг — разбивал паралич, а в пятницу Аннушка разливала масло на трамвайные рельсы.

Ночь третьей субботы мучений выдалась особенно тяжелой. В город пришло бабье лето, воздух загустел и наполнился запахами последнего цветения. Посмотрев вечернее шоу, Марья Алексеевна устроилась на балконе с чашкой холодного чая и стала ждать. В сумерках слух ее теперь неожиданным образом заострялся, как у ночного хищника. Теперь она с точностью до марки определяла любое запоздалое авто еще тогда, когда оно находилось за версту от ее дома. Вот продырынчали «Жигули», через минуту прошелестел «Форд», за ним сразу де последовал какой-то из китайских джипов — эти все бурчали одинаково.

И вот, наконец, вдали послышался мотор ночного недруга. Марья Алексеевна со звоном поставила чашку на блюдце, подскочила на ноги и прильнула животом к холодным пластиковым перилам. Глаза ее горели ненавистью, руки дрожали, светлые волосы развивал осенний ветер. Когда на короткий миг мотоциклист поравнялся с домом, она набрала полные легкие воздуха, перегнулась сколько могла через перила и крикнула голосом, полным отчаяния и гнева:

— ЧТОБ ТЫ СДОООХ!