Свадебный бунт

— Ну, братец ты мой, все это дело понятное, и нечего его тормошить, охать, да вздыхать. Надо нам теперь с тобой душа в душу зажить и здесь совет держать ежечасно, как нам отсюда выйти.

— Что? — удивился даже Барчуков.

— Чего ты? Я говорю, надо надумывать, как нам освободиться.

— Да разве это можно?

— Что можно?

— Уйти.

— Вот дурень человек. Что же мы, как вот эти все «скотоподобные люди», как сказано в писании, точно так же сидеть здесь будем, у моря погоды ждать до светопреставления. Чуден ты, парень. Знамо, дело наше теперь — надумать, как отсюда выйти. Ведь если мы с тобой просидим здесь месяца два-три, так ты знаешь, что с нами будет? Полагаешь, мы эдакие же будем? Нет, я, брат, тебе покажу двух-трех человек, в каком они состоянии обретаются, чтобы ты знал, каков ты будешь. У одного из них, что здесь недалече лежит, только сердце стучит, а больше жизни никакой нет. К нему только ходят соседи пробовать, стучит или не стучит сердечко, — потому что на его место охотники есть. Как перестанет у него стучать под душкой, так и потребуют стрельцов убрать его. А другой тут есть еще хуже, на четвереньках век стоит и собакой лает, ума решился, сидючи здесь. Третий есть еще, так про него лучше и не сказывать. Меня даже дрожь берет, как об нем вспомню. Он вон в энтом угле на цепи к стене прикован, и у него уже соседей, братец, нет: от него всякий старается подальше лечь или сесть. Очень смрадно от его ран… И Партанов стал объяснять приятелю, что надо хоть тресни, хоть умирай, что-нибудь надумать, чтобы как можно скорее освободиться. Конечно, не силой, а хитростью или бегством.

Были разные способы, какими могли удальцы освободиться из ямы. Один из самых обыкновенных способов было бегство во время хождения по городу за подаянием. Но в этом случае стража имела право рубить и колоть бегуна.

Разумеется, весь день и затем последующие дни два приятеля только об одном и толковали, как устроить свой побег. Но прошла неделя, а заключенных только однажды и в числе только одной дюжины человек вывели на воздух. Партанов и Барчуков не были в их числе. Проведя по двум слободам ради сбора подаяний, дюжину эту снова засадили обратно в яму. На этот раз Барчуков заметил, что его приятель стал будто несколько смущеннее и тревожнее. Мечты как будто потухали, и на их место явилось отчаяние, ясное сознание об ужасе и безысходности положения.

Упадок духа Лучки, молчаливость и частые вздохи смелого и задорного молодца подействовали на Барчукова убийственно. Он будто жил только надеждой на уменье, сметку и дерзость нового приятеля. Да на такого молодца и можно было понадеяться. Партанов за эти ужасные дни заключения многое передал приятелю о себе. Исповедался горячо и искренно. А он этого делать не любил…

Исповедь эта поразила Барчукова.

XIII [3]

Лукьян Партанов, или всем хорошо известный в Астрахани «Лучка», был человек не простой…

Отчаянный буян и пьяница запоем, Партанов был лихой, умный и добрый малый. Вдобавок, он был, как говорится, мастер на все руки. Все верили, что Партанов умеет все сделать. Не было дела, ремесла или промысла, которых бы Партанов не испробовал. Переходя по непостоянству характера от одного занятия к другому, быстро усвоивал он всякое дело и быстро бросал. Все надоедало, прискучивало ему. Он будто век искал дела по себе и не мог найти его.

Одно время, заработав довольно много денег, сделавшись временно слесарем, он не пропил собранных гривен, а купил диковинный калмыцкий инструмент в роде балалайки, скоро стал порядочно играть на ней и заткнул за пояс самых первых искусников. Лучку стали зазывать в дома побренчать на его инструменте. Но и страсть к музыке продолжалась недолго. Он бросил ее и начал целые дни мазать углем по всем стенам и заборам, и вскоре вдруг пошел в маляры.

Теперь в Астрахани было много затейливо выкрашенных ставней у слободских домов, которые свидетельствовали о временном прилежании и даже искусстве временного живописца Лучки. Из этих ставней выглядывали на прохожих и яблоки, и арбузы, и рыбы, и всякие узоры, яркие хитросплетенные краски, в роде тех, что бывают на персидских коврах.

Но всякое ремесло было прихотью, которая занимала Лучку запоем, и во сколько он любил новую затею в продолжении нескольких недель, во столько же ненавидел ее после. Теперь, несмотря на безденежье, какие бы золотые горы ни предлагал кто Лучке, чтобы расписать ставни, он ответил бы одной бранью. К тому же, странное дело, он и не мог бы «живописать» теперь. Он бы не сумел, хотя бы и постарался, даже приблизительно, сработать так красками и мазком, как без труда и усилий потрафлялось тогда.

Однажды Лучка пропал из Астрахани. Его считали погубившим себя, утонувшим иль зарезанным в степи ногаями, киргизами. Но потом оказалось, что Лучка нанялся в ямщики около Красноярска к юртовским татарам, которые содержали ям или почтовое сообщение Астрахани с городами Волги и Украйны.