Свадебный бунт

Судная изба, по названию старинному и укоренившемуся в народе, была собственно большое каменное здание. Яма же, по прозвищу, была собственно огромный подвал, или ряд подвалов под сводами этого здания, ниже уровня земли. В некоторые части этого подвала проникал небольшой свет из маленьких окошечек, которые скорее следовало бы назвать отдушинами. На всем остальном пространстве царил мрак, и днем бывало почти так же темно, как и ночью. Здесь всегда пребывало от полутораста до двухсот человек всякого звания, пола и возраста: и старики, и женщины, и дети, равно русские и инородцы-татары, часто и турки. Изредка попадали и преступники иноземцы, матросы, голландцы или греки с кораблей, плававших по Каспийскому морю, на которых всегда их было много.

Яма была, конечно, «ад кромешный». Только за мелкие проступки, буянства, озорничество в пьяном виде, грубость начальству, держали в другом месте, называемом «холодной».

Эта холодная, помещающая на чердаке той же судной избы, заведенная по примеру Москвы, была неприятна зимой да и то не очень, так как морозы в Астрахани не могли играть роль палача столь же свирепого, как в Москве. Здесь вместо страшных морозов можно было бы наказывать лютой жарой и учредить для провинившихся «горячую».

За все более важные проступки, с местной точки зрения, за воровство на учугах, опустошение на огороде, кражу меха, даже какой нибудь шкурки на базаре, за «меновое» мошенничество, при обмене товаров в каравансераях, но, вместе с тем, за всякое крупное преступление: денной голый грабеж, зверское смертоубийство и разбой на большой дороге, равно без различии сажали в яму.

Так как дела подсудные велись чрезвычайно медленно, уже как бы по обычаю, освященному преданием и заветом предков, то преступники сидели без конца и часто находили смерть в этой яме. Более всего жертв выпадало, конечно, на долю женщин и детей.

Подобные подвалы для преступников существовали почти во всех крупных центрах, как в Астрахани, так и в какой-нибудь Рязани или Калуге. Только в Москве была несколько лучше.

Среди мрака, духоты, смрада, кое-как вповалку, на каменном полу или на нарах, на палатях, под сводами помещались разнохарактерные преступники. Здесь могли очутиться рядом: мальчуган лет десяти, забравшийся в воскресный день полакомиться арбузом или яблоками в богатый огород, а около ребенка киргиз, взятый с бою при нападении и разгроме русского каравана. Киргиз этот, прежде чем попасть сюда, своей шашкой изрубил, быть может, человек десять. С женщиной, которая в минуты вспышки погрозилась мужу или свекру ножем и причинила одну царапину, мог очутиться убийца, уничтоживший целое семейство, или душегуб с большой дороги, уложивший топором до сотни проезжих ради ограбления.

В сущности, всех этих людей, уже давно засаженных и давно сидевших в ожидании своей очереди, трудно было бы назвать человеками. Это были особенные существа, худые, зеленые лицом, изможденные, с хриплыми голосами, часто с гнойными глазами, с цингой и другими болезнями, часто покрытые рубищем на язвах, причиненных здесь теснотой и грязью. Конечно, всех этих острожников кормили скупо, все они были голодны. Изредка некоторых выводили партиями в две-три дюжины, водили по городу ради сбора подаяния. Астраханцы, как и повсюду православный люд, подавали всегда много этим злосчастным и «несчастненьким», но из собранных денег половина и даже более утягивалась стрельцами, водившими заключенных по городу, или же самими подьячими, заведывавшими ямой.

Здесь же в этом аду подземном, постоянно совершались жесточайшие смертоубийства. Ежедневные ссоры и драки из-за места, где сесть или лечь, из-за куска хлеба, из-за гроша, полушки, после сбора подаяния, затевалась перебранка, затем драка среди тьмы. Всякое оружие, до последнего маленького шила, отбиралось у острожников, но всегда будто чудом в подвале оказывалось многое удобное, чтобы зарезать человека.

Раз в неделю, по крайней мере, заключенные громко требовали в яму стрельцов, чтобы вынести умирающего от раны, только что полученной, или уже убитого. Кровь убитых, конечно, не вычищали и не мыли, а оставляли на каменных плитах высыхать саму собой.

Понятно, что каждый оправданный и счастливо выбравшийся из ямы на свет Божий и на свободу, передавал свои сведения об яме обывателям городским, и понятно, какой ужас и трепет должен был проникнуть во всякого при мысли попасть в это помещение под судной избой.

— Хуже смерти, хуже казни! — говорили многие, отзываясь об яме, и были, конечно, правы.