Свадебный бунт

Часов в семь утра, Степан был скручен по рукам и по ногам, в ожидании конвоя стрельцов из воеводского правления, а уже в девять часов все соседние улицы знали, что в доме ватажника Ананьева пойман ночью разбойник с аршинным ножищем, сказывали, что разбойника подослал калмыцкий хан из-за спора и тяжбы по поводу двух учугов, отбитых у него ватагой Ананьева.

О парне, которого все знали, никто и не поминал, а толковали о каком-то громадном чудище, душегубе, проникнувшем в дом ночью, чтобы вырезать всю семью. Слух вырос из мухи в слона в несколько минут, как бывало всегда. Те, кто знал, что пойман ватажником молодец, бывший его приказчик, все-таки, ради какого-то странного удовольствия приврать, подробно описывали ужасное лицо пойманного душегуба.

В десять часов показались, наконец, стрельцы и при них офицер московского полка Валаузов. Команда в двенадцать вооруженных на дворе ватажника ясно свидетельствовала о том, что вышло какое-то нелепое недоразумение. И действительно, Палаузов, узнав, что надо вести в кремль одного человека, да еще двадцатипятилетнего малого, известного по имени всем домочадцам, был крайне удивлен. Слух, бегавший по Астрахани, достиг, оказалось, кремля уже совершенно в ином виде. Уже он был не слон из мухи, а допотопное сказочное чудище.

Воеводе Ржевскому доложили, что в доме его знакомого ватажника Клима Егоровича накрыли и заперли целую шайку вооруженных киргизов. Разумеется, их приходилось брать в доме Ананьева не иначе, как приступом, с перестрелкой. Кто, когда и как из Степана Барчукова сделал разбойную шайку киргизов, разумеется, и узнать было невозможно.

Между стрельцами пошел хохот. Рабочие из ватаги, дожидавшиеся на дворе ради любопытства, как поведут в острог судить и пытать их бывшего главного приказчика, также весело отнеслись к недоразумению.

В доме ожидали, что пришлют двух стрельцов, чтобы конвоировать сомнительного преступника, так как собственно никакого преступления он не совершил, а тут вдруг целая команда пришла ловить киргизов и брать штурмом дом.

Степана взяли из коморки, где он сидел скрученный, и развязали ему ноги, чтобы он мог сам идти. Барчуков вышел на крыльцо и тоже изумленно оглянул всю стражу, собранную для его препровожденья к начальству. Но сметливый малый на этот раз дал маху, не сообразил в чем дело.

Барчуков не понял, что вышло недоразумение. Видя целую команду с офицером, он действительно вообразил, что совершил тяжкое преступление. Недаром он не знал законов и боялся этого незнания. Может быть, украсть и убить вовсе не такое великое преступление, как сделать то, что он сделал? Как же иначе объяснить такой злосчастный ему почет со стороны воеводы? Барчуков тотчас побледнел, и даже связанные руки сильно задрожали.

— Ну, иди, киргиз! — выговорил офицер Палаузов, смеясь, — где же твоя команда?

Барчуков, ничего не понимая, молчал.

— Знать бы, кто это наболтал, на дыбу поднять. Розгами этих болтунов не проймешь.

Ананьев, вышедший тоже на крыльцо, обратился, несколько смущаясь, к Палаузову и сказал несколько слов, которые успокоили и утешили Барчукова сразу.

— Доложите воеводе, государь мой, что я тут не причем. Зачем стану врать и беспокоить его высокорождение? Я велел сказать, что вот бывший мой приказчик дерзостно пролез ночью в дом, а уж кто эдакий переплет сотворил и донес о разбойниках киргизах, — мне неведомо. Доложите Тимофею Ивановичу, что очень все прискорбно, что вас беспокоили. А молодцам стрельцам я от себя в вечеру два бочонка самых лучших сельдят пришлю.

— Много благодарны, — отвечал один из стрельцов, седобородый старик. — Мы твоих сельдят и по будням не едим. А нынче в вечеру под праздничный день лучше бы гривны четыре деньгами прислал нам.

— Ладно, и на это согласен. Ну, а тебя, головорез и озорник… обратился Ананьев к Степану, и язык его, вообще с трудом двигавшийся после удара, сразу как бы прильнул к гортани. Со времени болезни у Ананьева в минуты волнения, досады или гнева язык как бы немел. Он хотел погрозить Барчукову, но от гнева не мог вымолвить ни слова, и только поднял кулак к самому лицу парня и слегка ткнул его в подбородок.

— Ну, в поход, вы! — крикнул Налаузов.

Офицер пошел вперед, за ним двинулись попарно несколько человек стрельцов, затем связанный арестант и снова несколько пар стрельцов. Когда они отошли от крыльца на несколько шагов, то вдогонку раздалась угроза Ананьева, сказанная шепеляво и с запинкой:

— Я тебя в колодку! На Москву ходатаев пошлю! В каторгу тебя упеку!

Степан слышал, но не обернулся. Оборачивавшиеся на крик старика стрельцы усмехались.

Барчуков вдруг тут только понял, что не может быть такого закона, который бы счел его поступок преступлением. Не может быть, чтобы его стали судить с пристрастием за такое дело, которое сплошь и рядом случается повсюду. Забрался молодец к своей любезной повидаться после разлуки, — что за важность такая?

Однако, пройдя несколько шагов и уже выйдя из ворот дома Ананьева, Степан стал звать офицера: