Свадебный бунт

— Пора. Прости, родная. Ночью будущей опять проберусь.

— Если двери будут на запоре, ты от соседа Качурова лесенку перетащи и к окну моему приставь, — объяснила Варюша. — У них маляры дом красят и стремянки свои на ночь оставляют. Понял.

— Понял. Прости.

— Ну, прости. С Богом. Авось-то…

Но в ту же минуту внизу кто-то чихнул.

Молодые люди переглянулись… Наступила пауза смущенья. Они поняли, что сплоховали, затянув свидание.

— Может, во сне, — сказала Варюша.

— Во сне не чихается. Наяву. Беда. Если пойдешь, да увидит… Кричать примется… Эх-ма… И я тоже, что малый ребенок. Давно бы пробраться в темноте…

Внизу громко зевнул кто-то… раз и два… Прошамкал сладко:

— Господи Иисусе Христе! — а затем уронил что-то на пол.

— Беда, Варюша! Что теперь делать! — проговорил молодец. — Я и ума не приложу. Как это мы этак наребячили!

Варюша смотрела на друга тревожными глазами и недоумевая… Она придумывала и ничего придумать не могла…

Выйти теперь из дому было невозможно.

— Спрячься. Укройся где в доме до ночи! — вымолвила она вдруг. — Днем я тебе хлеба добуду тайком.

— И то правда! Да где?!..

— На чердаке. Кто туда пойдет за день! Одна разве Настасья…

— Верно. Отлично. Умница ты, Варюша! — воскликнул Степан. — Как лихо надумала. Еще лучше, чем уходить… Я эдак неделю могу прожить с тобой в доме. Ей-Богу. День на чердаке, а ночь здесь. То-то диво!

И друзья пришли в новый восторг от надуманной хитрости и снова беззаботно уселись рядком и заболтали о своих делах.

Ход на чердак был почти рядом с горницей Варюши, и пробраться молодцу туда нужна была одна минута.

XII

Был уже день на дворе, часов семь, когда рано поднявшийся Клим Егорыч тихонько гулял около своего дома по пустырю и по огороду, пользуясь утренней прохладой… Рабочие, три человека, чинили сети около сарая, женщины шмыгали по дому и по двору с хозяйскими заботами и хлопотами. Молодая сударушка, дочь хозяина, еще почивала. Ананьев заходил в горницу дочери, когда собрался от себя вниз, и поглядел, как девица сладко спит и сопит.

— Кричала она во сне ночью или мне мерещилось? — раздумывал теперь Ананьев. — Или кто из этих олухов со сна орал?..

Ананьев, после ужасного приключения с дочерью, любил ее, казалось ему, больше прежнего, но, все-таки, ему было обидно и «досадительно» все происшедшее. Мысленно он попрекал дочь за то, что она своим поступком причинила ему удар. От перепугу захворал он.

И вот ныне все рыл так перекосило, что людей совестно! — думал и говорил он.

Выдать дочь за понравившегося ему хитрого перекрестя, с прозвищем Затыл, ватажник уже не надеялся, но вообще усовестить дочь «бросить мысли» о пропавшем без вести Барчукове — он крепко надеялся.

— Пройдет еще с полгода, — мечтал Ананьев, — и я свадебку отпраздную. Пора! Долго ль мне с этаким рылом жить. Сказывают люди, что коли хватит еще раз, либо два, — то и ложись до страшного суда.

Гуляя тихонько и раздумывая также неспешно, раскидывая мыслями о своих обстоятельствах, Клим Егорыч все приглядывался к одному чудному обстоятельству, что лезло на глаза и в мысли…

— Что за диковина? — вымолвил он наконец.

Обстоятельство действительно было незаурядное. Такого ничего никогда у ватажника в доме не было, за всю его долгую и бесхитростную жизнь.

На чердаке дома водилось много голубей — и сизых, и белых и пестрых. Были и лохмачи, и турманы, и лыцари… Ананьев был страстный охотник до кроткой птицы, «коей изображен и Дух Святый», и много ее развел у себя. И вот теперь, гуляя по двору, он заметил среди любимцев некоторое необычное волнение, некоторый переполох…

Что-то меж них неладно! Всякий голубь то подлетит к слуховому окну и выскочит тотчас обратно, а то даже шарахнется и шаркнет в сторону, не влетая на чердак. Все, наконец, разместились по крыше, ходят, будто переговариваются и рассуждают, другие расселись по сараям на дворе и по заборам и поглядывают озабоченно. Видимое дело, боятся они своего обиталища. Пугает их что-то там на чердаке. Рубаху, что ль, красную сушить бабы повесили. Либо чужой кот пробрался случайно на вышку…

— Что за притча! — досадливо проговорил Ананьев и тотчас распорядился, отправив на чердак одного рабочего поглядеть, что пугает голубков.

Рабочий, глупый юртовский татарин, слазил на чердак, вернулся к хозяину и добросовестно, но и простодушно доложил несколько слов, которые как гром поразили Ананьева.

— На вышке сидит Степан Васильевич, — сказал татарин, — и очень жалится, просит не говорить об себе хозяину.

Разумеется, чрез полчаса Барчукова достали и свели с чердака рабочие ватажника. Ананьев был вне себя от гнева. Поднявшаяся Варюша плакала и умоляла отца не губить ее милого, но все было напрасно. Ананьев рассвирепел и грозился кандалами и даже плахой молодцу, а дочери приказывал готовиться к постриженью в монастыре.