Свет – это мы

Я недавно перечитывал «Железного Ганса», сказку братьев Гримм, пытаясь восстановить в памяти то, что мы обсуждали в самом начале совместной работы с Вами. Герой выкрадывает ключ из-под подушки матери, а потом убегает в лес с человеком, у которого тело «все рыжее, как ржавое железо, а волосы висят до самых колен». Результатом ослушания является то, что его собственные волосы и один из пальцев обращаются в золото – обстоятельство, которое не выходит скрыть. После чего – изгнание, испытание нищетой и страданиями, но с обещанием, что Железный Ганс придет к нему на помощь, если герой трижды повторит вслух имя этого странного богочудовища.

Карл. Карл. Карл.

Шесть раз каждый день я произношу вслух Ваше имя, но Вы еще ни разу не появились, чтобы одарить меня конем, доспехами и братьями-рыцарями, как это случается в сказке.

Впрочем, вместо этого у меня, как бы из ниоткуда, появился Эли, так что мне теперь интересно, не приложили ли Вы к этому руку.

Возможно, мальчик и есть метафорический конь с доспехами?

А остальные Выжившие из кинотеатра «Мажестик» – мои братья по оружию?

Не беспокойтесь.

Я еще не совсем сошел с ума.

Я понимаю, что Вы не явились единственной причиной всего произошедшего, но, с другой стороны, начинаю подозревать, что Вы скорее всего готовили меня к этим событиям, предоставив мне оптический инструмент, чтобы вглядеться в хаос, и ключ, чтобы различить за ним смысл, а возможно, и цель.

Моя мать не переставая названивает мне на мобильный, оставляя требовательные сообщения, приносящие мне беспокойство. Электронный ящик часто переполняется, и в результате ни Исайя, ни Джилл не могут ничего записать, так что мои друзья постоянно напоминают мне вовремя удалять ее монологи.

Спасает то, что сама она далеко отсюда, во Флориде. Я внимательно вслушиваюсь в ее словоупотребление, как Вы и учили, отмечая про себя, когда она использует обороты вроде: «Я твоя мать, я имею право знать, что у тебя происходит», или: «Ты портишь мою старость своим отказом со мной общаться», или: «Ты никогда не перезваниваешь, а я спать не могу» – что на самом деле не является истиной, потому что я аккуратно звоню ей каждое воскресенье ровно в семь вечера и выделяю ей тридцать минут, которые она использует для того, чтобы выгрузить в меня все свои тревоги и заботы со скоростью миллион слов в минуту, в отчаянной попытке ничего не упустить. Она никогда не задает мне вопросов о моем самочувствии, что странно, поскольку в своих сообщениях она постоянно заявляет, что страстно хочет узнать, «что в голове у ее сына».

– Эта Джилл теперь живет с тобой? Она переехала в твой дом? – спрашивает мама, и тут же продолжает, не позволяя мне вставить ни слова. – С красавицами надо держаться начеку, Лукас. Не понимаю, как можно доверять женщине, которая вселилась к тебе в такой спешке. И дня не прошло, как Дарси погибла! Твоя постель не успела остыть!

Я пытался объяснить ей, что Джилл спит в гостиной и что отношения между нами чисто платонические, но слова застревали у меня в горле, поскольку я сразу вспоминал гостиницу у маяка в Мэриленде, и меня захлестывало чувство глубокого стыда – как будто меня медленно погружали в чан с кипящей водой.

Когда мама принимается описывать многочисленные проступки своего нынешнего сожителя Харви, я внезапно оказываюсь снова ребенком в материнской постели, а она рассказывает мне о проблемах на работе, о том, как мой отец никуда не годится, о том, как ее отец – мой дед – всегда любил мою ныне покойную тетю Регину сильнее. Я догадываюсь, что маме от меня требуется что-то весьма определенное, но как я ни стараюсь, мне не удается выяснить, что же именно. В продолжение нашего разговора у меня в основании позвоночника – в том месте, которое называют первой чакрой, – нарастает тяжесть, которая наконец взрывается и отдается зудом по всей коже, словно по мне ползают десять миллионов насекомых. Воспоминания о детстве только усиливают это ощущение. Моя мать всегда укладывала мою голову себе на грудь, гладила меня по волосам и напевала «Реку» Джони Митчелл, хотя это на самом деле рождественская песня, а она пела ее не в Рождество, а почти каждую ночь. Возможно, именно поэтому я до сих не позволяю дотрагиваться до своих волос – никому, даже Дарси. А песни Джони Митчелл вызывают у меня панические атаки.

Выслушивая мамины тирады по воскресеньям с семи до половины восьмого, я стараюсь извлекать из них полезную информацию, как Вы меня и учили. Я слышу в ее словах боль, глубокую травму, и осознаю, что это не моя боль и не моя травма. По большей части мне удается держать нас раздельно, препятствуя смешению. Но все равно у меня возникает желание укатиться вдаль по замерзшей реке, как поет Джони Митчелл, хотя я и догадываюсь, что имя этой речке скорее всего будет Диссоциация или что-нибудь подобное.