Свет грядущих дней

Все затаили дыхание. В любой момент они вместе с бункером могли взлететь на воздух. Неумолчная фонограмма выстрелов.

Это продолжалось полных три дня. По десять раз в сутки.

Извне не приходило ни слова. Никакой возможности связаться с другими потайными местами ŻOB’а. Они опасались, что остались последними живыми евреями. Цви решил пойти проверить, что происходит в доме кибуца «Свободы». Хайка и товарищи испугались за него, своего обожаемого и уважаемого предводителя, брата, отца.

Но он пошел. Еще один жуткий день стучащих над головами молотков и заступов, «затаенного дыхания, смертельного страха и нервного напряжения». Нацисты трудились где-то прямо над ними три часа, вскрыли половину полов, кричали, чтобы они выходили. Поднялась паника. Хайка мобилизовала всю свою силу воли, чтобы успокоить товарищей. Шепотом велела: «На пол!» Все повиновались. «Я непроизвольно приняла командование на себя, – писала она впоследствии. – Моя единственная надежда была на леность нацистов, и они меня не разочаровали – ушли».

Цви вернулся – невероятное облегчение. Но у них не было достаточно припасов. Кончилась вода. Они приподняли люк. Услышали выстрелы. Где-то в прихожей. Выйти не представлялось возможным. Но без воды им все равно грозила смерть. Они открыли печную дверь, произведя тем самым «адский шум». Все застыли от ужаса. Цви, как всегда первый, вылез с еще одним мужчиной. Они вернулись с водой. Слава богу.

Но что дальше? «Сколько еще мы могли выдержать в этой темнице?» В ней было слишком душно. Люди слабели с каждым днем. «Что бы кто ни слышал об этом и каких бы ни видел картинок», как писала Хайка, на деле это был невообразимый ад.

Они представляли собой плотную массу изнемогающих от жажды фигур с не различимыми в темноте лицами. «Видны были лишь молодые тела, полуголые, лежащие на каком-то тряпье. Ноги, прижатые друг к другу… Руки, так много рук… Ладони, взмокшие от пота, липкие, упирающиеся в тебя, – писала Хайка. – Отвратительно. И люди еще предавались любви в таких условиях[738]. Ведь это могли быть последние часы их жизни – так пусть же это будет их прощанием». Хайка не могла удержаться от того, чтобы не обратиться к Цви и его девушке с упреком в недостатке самоотверженности, в том, что все они теряют время зря.

На следующий день снова не осталось воды. На этот раз ничего найти не удалось. Нацисты перекрыли водопровод. С Песей, сестрой Цви, случилась истерика, она истошно кричала, что хочет, чтобы нацисты ее наконец убили. Все пытались ее успокоить. Но ничто не помогало.

Цви решил, что им надо перебираться в бункер кибуца «Свободы». Первыми пошли Дора и женщина по имени Кася. Потом Цви с сестрой. Хайка с товарищем, которого звали Срулик, вылезли из печи на свет. Сначала путь был свободен. Потом – внезапно – всю улицу озарили осветительные снаряды. Выстрелы, вспышки света, шрапнель и камни со всех сторон. Все бросились на землю. Сердце у Хайки бешено стучало. Почему она должна умереть вот так, ничего не сделав, одна на поле боя, но не в бою, а при бегстве? Мучения, одиночество – это было невыносимо больно. Но все же было в ее жизни и хорошее, утешала она себя, лежа на земле. Сподвижники, их сокровенная близость, чудесные моменты, проведенные с Давидом. Сейчас ее тоже убьют, ей суждено умереть так же, как умер он. «Горькая доля», – призналась она себе.

Каким-то образом Хайке все же удалось доползти до ближайшего здания и войти в квартиру. Она ощутила свое тело: значит, она еще жива? Они со Сруликом поцеловались от радости, напились воды и добрались до дома кибуца «Свободы». Было три часа. Все оказались уже там. Человек двадцать, может, больше.

Сестру Цви поместили в светлой квартире, надеясь, что открытое пространство поможет ей успокоиться, но истерика у нее не проходила. Какой-то нацист обнаружил ее.

Цви застрелил его в спину.

«Первый наш выстрел, – писала Хайка. – Я гордилась. Я была счастлива».

Однако восторг ее был недолог. Минус один немец, но не успела она перевести дыхание, как увидела, что много товарищей убиты. «Предполагалось, что мы во всем будем вместе, но не так же – как разорванные куски живой здоровой плоти. Почему? Мы же собирались что-то сделать, что-то значительное, – вспоминала она позднее. – [Это] бесит меня, кричит во мне, разрывает меня изнутри».