Свет грядущих дней

Правильные документы нужны были Рене не только для совершения алии, но и для существования в Венгрии. Она видела, как людей постоянно останавливают на улицах для проверки; тех, кто не был зарегистрирован в полиции, арестовывали. Гитлер еще не вторгся в страну, но права евреев уже уреза́ли. Люди, поверившие, что здесь они избавлены от зверств, происходивших в Польше, теперь жили на грани.

Реня отправилась в польское консульство зарегистрироваться в качестве беженки. Польский капитан забросал ее бесконечными вопросами: является ли она членом ПРП? (Коммунисты были вне закона.) Нет, разумеется, не является. С другой стороны, каждый поляк был обязан поддерживать последователей Сикорского. Конечно, она поддерживает.

Один из чиновников спросил:

– Мадам действительно католичка?

Реня с абсолютной уверенностью ответила – да.

– Слава богу, – сказал он. – До сих пор к нам приходили только евреи, выдающие себя за поляков.

Реня изобразила негодование.

– Что? Евреи, выдающие себя за поляков?!

– Да, к сожалению, – ответил чиновник.

Этому спектаклю не видно было конца. На фотографии, сделанной в 1944 году на будапештской улице[838], Реня запечатлена с тщательно уложенной прической, в стильном сшитом на заказ пальто с отороченными мехом карманами, с кожаной сумочкой в руке и легкой улыбкой на губах, ничем не выдающей тех физических и эмоциональных жестокостей, коим она подвергалась в предшествующие месяцы.

Ей выдали 24 пенгё на оплату жилья и питание в течение нескольких дней, а также удостоверение, позволявшее свободно передвигаться по городу.

Возвратившись к товарищам, она узнала, что, хоть они и зарегистрировались в качестве поляков-христиан, в них заподозрили маскирующихся евреев и денег не дали – только справку, которую следовало предъявлять во время проверок. Реня объясняла потом, что «Джойнт» заплатил польскому консульству за то, чтобы тамошние чиновники смотрели на беженцев сквозь пальцы[839].

Реня больше не возвращалась в консульство, полагая, что уедет со дня на день. Но прошел месяц, а она все еще была в Будапеште, по-прежнему ожидая палестинскую визу.

В этот месяц Реня, еще худая, но понемногу набиравшаяся сил, начала писать воспоминания[840]. Она считала, что обязана поведать миру о том, что случилось с ее народом, ее семьей, ее товарищами. Но как это сделать? Где найти слова? Она писала по-польски, вместо имен ставила только инициалы, видимо, безопасности ради, пыталась разобраться для себя самой в том, что случилось, как пять лет превратились в целую жизнь, кем была она сама, кем могла стать, кем сможет стать.

На фотографии, где она снята в Венгрии вместе с товарищами[841], ее тонкое, как стебелек, запястье украшают новенькие часы. Обновленное время.

Никто из ее товарищей не бывал на своей духовной родине – разве что в воображении. Тем не менее они знали, что там все будет тепло и знакомо. «Нас встретят с распростертыми объятиями, – верила Реня, – как мать встречает своих детей». Они мечтали об этой земле, где найдут лекарство от всех своих страданий, – эта надежда поддерживала в них жизнь. Там они наконец освободятся от постоянной угрозы.

И все же Реня волновалась. «Поймут ли наши друзья в Израиле, через что нам пришлось пройти? – прозорливо задавалась она вопросом. – Сможем ли мы жить нормальной, обыденной жизнью, такой же, какой живут они?»

* * *

И вот, после затянувшегося ожидания, Реня наконец на вокзале. Хайка тоже. Перрон забит людьми, познакомившимися только за несколько дней до того, но уже представлявшими собой товарищество, связанное неразрывной близостью. Реня была на пути к цели.

Все ей завидовали, она это знала, но, несмотря на близкое воплощение своей заветной мечты, не чувствовала себя счастливой. «Память о миллионах убитых, о товарищах, посвятивших свои жизни Эрец-Исраэлю, но павших прежде, чем смогли достичь своей цели, не отпускала». Из ниоткуда вставали и проносились в воображении образы людей, заталкиваемых в вагоны, дрожь пронизывала ее тело. Ее семья, ее сестра – думать о них было почти невыносимо.

Реня наблюдала, как по соседнему пути двигается немецкий военный эшелон. Наверное, им известно, что мы – евреи, подумала она. Они смотрели на нее, на всех евреев злыми взглядами. Некоторые ухмылялись. Если бы могли, они бы перебрались в их поезд и избили ее. Но и я, подумала Реня, если бы могла, избила бы их. У нее было острое желание спровоцировать их, показать, что ей удалось-таки сбежать от гестапо и теперь она едет в Палестину. Она смогла!

Печаль и радость. Теплые объятия и горькие расставания. Помните нас, остающиеся, говорили эти объятия. Делайте все, что можете, где бы вы ни оказались в конечном итоге, чтобы помочь тем, кто еще жив.