Свет грядущих дней

Глубоко тревожно, когда принимаются законы, предписывающие, какие исторические повествования дозволены, а какие нет, – это свидетельствует о руководстве, заинтересованном в пропаганде, а не в истине. Но одновременно я понимала, что поляки чувствуют себя неправильно понятыми. Варшава была практически уничтожена. Нацистский режим поработил, затерроризировал, разбомбил и убил много поляков-христиан – в конце концов, Реню держали в тюрьме и пытали как польку, не как еврейку. Принять на себя ответственность за Холокост казалось несправедливым, особенно в свете того, что польское правительство не сотрудничало с нацистами и пыталось возглавить силы Сопротивления – пусть к евреям оно относилось с весьма сдержанным дружелюбием. Конечно, такие претензии несправедливы по отношению к тем, кто рисковал жизнью, помогая евреям, – а таких, может быть, больше, чем мы знаем. При советском правлении эти поляки скрывали свою помощь, но историк Гуннар С. Полссон утверждает, что в одной только Варшаве евреев прятали от семидесяти до девяноста тысяч поляков; это дает соотношение 3–4 поляка на каждого спрятанного еврея[995]. Некоторые ученые отмечали, что евреи больше всего чувствовали себя оскорбленными и преданными, когда речь шла об их соседях-поляках, поэтому их рассказы об антиеврейских деяниях поляков особенно эмоциональны[996]. Но в то же время было много поляков, которые ничего не делали или, хуже того, закладывали евреев, продавали их гестапо за гроши или горстку сахара, шантажировали, наживались на них, без зазрения совести воруя их имущество; многие были антисемитами и преступниками. Я пыталась понять поляков, чувствующих себя жертвами, не оправдывая при этом антисемитизма и не играя в игру «кто страдал больше»[997].

Вдохновленная воспоминаниями женщин-бойцов, я начала понимать, как важно делать достоянием общества многогранные истории, написанные не только черной и белой красками, болезненные в своей неоднозначности. История обязана учитывать сложности; мы все должны смотреть прошлому в глаза честно, не отворачиваясь от того факта, что мы и жертвы, и агрессоры. Иначе никто не поверит ни одному рассказчику, и наши писания поставят нас вне какого бы то ни было реального разговора. Понять не обязательно значит простить, но понимание – необходимый шаг к обретению самообладания и развитию.

* * *

– Carefulski![998] – сказала я женщине за рулем, стараясь, чтобы это не прозвучало грубо, тем более что мой польский был слабоват, но, похоже, дорога была прямой. Быстрой.

Проводя исследования для этой книги, я оказалась как бы в tour de monde – кругосветном путешествии, попадая во множество необычных ситуаций, как обычно случается с авторами. Ела бурекасы с дочерьми бойцов гетто, которые устроили мне перекрестный экзамен на кухне своего кибуца в Галилее; присутствовала в Нью-Йорке на мемориальном собрании бундовцев, которые стоя пели «Партизанскую песню» – свой гимн; рылась в фотографиях лесных землянок во французском кафе в Монреале, стараясь, не дай бог, не запачкать их масляными от круассана пальцами; под громкие указания на польском, разносившиеся из репродукторов, несла свою трехлетнюю спящую дочурку вниз по лестнице в краковском отеле, где в пять часов утра прозвучала пожарная тревога.

И вот наконец это: один из последних дней моего паломничества в поисках места, где родилась Реня. Меня укачало на заднем сиденье пропахшей сигаретным дымом старой «шкоды», не имевшей ни электрического стеклоподъемника, ни гидроусилителя руля, ни кондиционера; я насквозь промокла после утреннего блуждания во время грозы по Камёнкскому гетто, где пришлось хлюпать по мокрым водорослям, чтобы постоять рядом с тем местом, где находился бункер бойцов Фрумки. Потом мы перекусили в нашпигованном всякой иудаикой бендзинском «еврейском кафе», где подавали то, что, видимо, считали еврейским десертом из сладкого сыра, апельсиновой цедры, сиропа и изюма, – никогда о таком не слышала. (Ресторан имел репутацию приятного места для свиданий.) Остановились мы также посмотреть отремонтированную довоенную частную молельню с блестящими золотистыми стенами, украшенными фресками колен израилевых, случайно обнаруженную несколько лет назад игравшими поблизости детьми[999], – десятилетиями помещение использовалось в качестве угольного сарая. Вдруг машина остановилась прямо посреди дороги. В какой-то глуши. В тот день мы колесили уже пять часов, и нам предстояло побывать еще в нескольких местах, связанных с жизнью Рени. Женщина-шофер что-то кричала по-польски в свой мобильник; моя сопровождающая, родом из Литвы, сидя на переднем пассажирском сиденье, прикуривала для нее новую сигарету еще до того, как та докуривала предыдущую.

К счастью, сердитый клаксон проревевшего мимо грузовика заставил женщину-водителя съехать на обочину. Она поспешно выключила двигатель, вышла из машины и, меряя дорогу шагами, не переставая курить, продолжила кричать в свой мобильник.