Свет грядущих дней

Наконец мы добрались до последнего пункта моего путешествия, до Енджеюва, а там приехали по адресу, который дала мне Лия, – к дому, где в ту пятницу 1924 года родилась Реня, где все и началось. Найти улицу Кляшторна было нетрудно, но дома номер 16 на ней, похоже, больше не было. Однако если двигаться вдоль участков земли, разделенных шеренгами более чем столетних деревьев, можно дойти до маленького каменного сооружения с треугольной крышей. Несколько похожих домов окружали площадку, на которой лаяла собака. Моя сопровождающая пошла вперед и отыскала одну из здешних обитательниц. Я не поняла, о чем они строчили по-польски, но отрицательное покачивание головой увидела.

– Она говорит, что тут адреса переменились, – сообщила мне моя спутница. – Дом шестнадцать, должно быть, был деревянным и сгорел. Она говорит, что никогда не слыхала о такой семье. Спрашивает: они были евреями?

– Вы ей сказали?

– Я постаралась уклониться от ответа, – призналась моя помощница, стараясь помочь исправить ситуацию. – Они тут все напуганы, – шепотом добавила она. – Боятся, что евреи вернутся и потребуют назад свое имущество.

В дом меня не пригласили.

Я сделала несколько снимков, и мы направились обратно к своей «шкоде»; через район Кельце мы ехали уже на закате, кровоточащее солнце, плодородные поля – потайной кармашек красоты между Варшавой и Краковом. Ничего похожего на окутанную серой дымкой Польшу, какой я ее себе представляла. Все меняется туда-сюда, но вот мы тут, три женщины разной национальности – полька, литовка и еврейка, – сведенные вместе Реней и ее подругами, бойцами Сопротивления; все мы трое были готовы требовать, бороться, все мы чувствовали себя сильными и – на короткий миг – в безопасности.

Послесловие автора В процессе исследований

Неудивительно, что когда ведешь исследования по всему миру, используя источники, охватывающие десятилетия, различные континенты и алфавиты, сталкиваешься со всевозможными проблемами и головоломками.

Первичным источником материалов для этого проекта служили в основном воспоминания и свидетельства[1000]. Некоторые из них были устными, записанными на аудио или видео, некоторые – письменными – на иврите, идише, английском, польском, русском, немецком. Некоторые были переведены, некоторые представляли собой перевод с перевода, некоторые я переводила сама. Некоторые носили частный характер, некоторые являлись интервью, данными заинтересованному лицу. Некоторые были отредактированы и опубликованы (чаще всего небольшими академическими изданиями), факты в них выверены; другие были дневниками, неправлеными стенограммами свидетельских показаний, исполненных страсти, записями, сделанными авторами, рукой которых водила ярость. Некоторые были написаны сразу после войны или даже во время войны, тайно, и содержат ошибки, противоречивые подробности и недомолвки – что-то было автору просто неизвестно, или автор изменял что-то из соображений конспирации или под воздействием сильных эмоций. (Многим выжившим было слишком тяжело писать о смертях тех или иных людей.) Некоторые тексты были написаны быстро, горевшими пальцами, словно пишущий хотел ничего не забыть, поскорее выплеснуть из себя пережитый опыт, страшась вполне вероятной поимки[1001]. Реня часто заменяла имена инициалами (сама она подписывалась – Реня К.), не сомневаюсь, что она делала это из соображений безопасности – она писала во время войны о секретных операциях подпольщиков, что было чудовищно рискованно, писала в то время, когда еще не знала, что станется с другими людьми; сама она постоянно ждала новостей о том, живы ли еще ее друзья и родные. Как многие ранние свидетельства, записи Рени были сделаны из желания рассказать миру о том, что происходило, объективно, стараясь отрешиться от своей личной позиции. Характерно, что она использует местоимение «мы»[1002]: порой ей наверняка было трудно разграничить, относится ли это «мы» к ней самой, к ее семье, ее общине или к еврейскому народу в целом.

Другие свидетельства появились позднее, в основном в 1990-х годах, и хотя они часто обладают преимуществом глубины взгляда, приобретенной со временем, эти воспоминания могли подвергнуться влияниям современных течений, чужих воспоминаний, вышедших за минувшие годы, и новых забот и целей, появившихся у выживших. Кое-кто утверждает, что глубоко травмированные люди стараются подавить многие воспоминания и что у людей, не прошедших через пытки в лагерях, память более четкая, – по слову Антека, «избыточная»[1003]. Другие считают, что травмирующие воспоминания – наиболее острые, точные и беспощадные. Я сама досконально изучила сделанные наспех первичные свидетельства (статьи, письма, записные книжки) и беседовала с десятками членов семей – у каждого из них была своя версия событий, и зачастую они противоречили друг другу.