Свет грядущих дней

На протяжении всех тех лет, что писала эту книгу, я постоянно боролась с чувством вины: было столько историй, которые я просто не могла включить в нее, поскольку никогда не знала, что еще появится. Сколько раз конец работы оборачивался новым началом. Когда книга была опубликована, на меня хлынула лавина новой информации со всех концов света, от людей разных возрастов, судеб и политических убеждений. Я получала письма от близких родственников женщин, о которых писала – об их существовании я даже не догадывалась, – и от бесчисленного количества других людей, которые рассказывали свои личные истории и задавали вопросы о еврейском Сопротивлении. Слышали ли Вы когда-нибудь о женщине – участнице Сопротивления, которую взорвали в варшавском автобусе? Это была моя кузина. Слышали ли Вы когда-нибудь о жительнице Белостока, которая помогала евреям бежать из гетто? Это была моя тетушка. Моя мать сражалась в рядах еврейского Сопротивления в Голландии, но решительно отказывалась привлекать внимание к своей тогдашней деятельности. Моя мать в тюрьме помогала обмениваться записками Хане Сенеш и ее матери. Моему деду было тринадцать, и он сражался всю войну. Я познакомилась с Лотти в конце 1960-х в самолете, когда направлялась в колледж, и мы подружились. Она рассказала мне, что во время войны была связной, но больше я ничего не знаю… Театральный режиссер Сэмми Кэннолд, кузина Израэля Канала, двойного агента ŻOB, пришла ко мне, чтобы изучить всю мою личную библиотеку в поисках любой возможной информации о своем родственнике. «Моя 95-летняя бабушка развесила у себя на стене множество распечаток», – написала она мне, напомнив, что семейные древа потомков выживших оказались обезглавлены, а их портретные галереи заполнены фотокопиями некрологов и всем тем, что они сумели найти. Жажда получить информацию о потерянных родственниках была почти осязаемой, равно как и желание рассказывать, сообщать, собирать и сохранять камешки прошлого.

Я отправилась на встречу с Майклом в его манхэттенскую квартиру знойным июльским днем. «Из эпилога к вашей книге я знаю, что вы не едите мяса», – сказал он и указал мне на стол, уставленный салатами. Он был не только отличным шеф-поваром, но и, как я заключила из подписи в его электронном письме, профессором и/или президентом не менее четырех научно-исследовательских институтов мирового уровня. Я нервничала так же, как тогда, когда шла на встречу с семьей Рени; мне еще ни разу не доводилось оказаться лицом к лицу с бойцом-подпольщиком. Рассказы Майкла оказались именно такими удивительными и горькими, как я и ожидала. Родившись в ассимилированной семье, принадлежавшей к среднему классу, он в четырнадцать лет потерял родителей и остался один на всем белом свете. Бежал в Варшаву, жил по арийским документам (воспитание и внешность позволяли ему это) и стал связным польского Сопротивления. На немецкой фабрике, где он работал в дневное время, его соблазняла двадцатидвухлетняя немка-секретарша; о, как тогдашний подросток хотел бы ответить на ее предложение, но, разумеется, это был выбор: секс или жизнь. («Потому что в моей семье, не придерживавшейся никаких еврейских традиций, один обычай, обрезание, чтили – зачем?!» – сокрушался он.) Несмотря на войну, лагеря беженцев и эмиграцию, Майкл преуспел в учебе; благодаря своему усердию он пробил себе путь в один из университетов Лиги плюща и стал признанным исследователем в области медицины, любящим мужем и гордым отцом летчика. Он не любит слово «выживший», оно несет в себе оттенок пассивности, а «я трудился, чтобы жить», – сказал он мне.

«Что давало вам силы?» – спросила я. Он подумал и ответил: «Гнев гнал меня вперед. Мой гнев спас мне жизнь. – И процитировал Талмуд: – “Мы рождаемся со сжатыми кулаками, а умираем с расправленными ладонями”». Теперь, когда ему за девяносто, Майкл стал более открытым. Он понимает, что должен написать свою историю.