Свет грядущих дней

«Немцы придумывали все новые способы умерщвлять евреев», – писала Реня. Можно ли было почувствовать себя еще более затерроризированными? Неким образом, несмотря на все, что уже было пережито, шок никогда не становился слабее. С каждым садистским нововведением Реня чувствовала себя все более загнанной, все глубже пронизывало ее ощущение безграничности зла, неисчислимости способов насилия, на которые способны убийцы. «Бывало, ночью приезжал автобус, набитый упившимися до чертиков гестаповцами». Они оглашали список из тридцати человек, выводили из домов поименованных в нем мужчин, женщин и детей, избивали и расстреливали их. Реня слышала душераздирающие крики и выстрелы, а утром видела тела, распростертые на улицах, сине-черные от порки. Невыносимые стенания родственников рвали Рене сердце. Она представляла себе, что в следующий раз это может оказаться кто-то из ее близких. После таких набегов общине требовалось много дней, чтобы успокоиться. Кто составлял эти списки? Кого из окружения следовало опасаться? Как не оказаться на плохой стороне? Люди боялись даже разговаривать.

Вот так евреи в гетто чувствовали себя в условиях тотальной оккупации. Их территория, их шкура, даже их мысли были под угрозой. Все, что они делали или говорили, – будь то малейшее телодвижение или намерение – могло закончиться расстрелом для них самих и для всей их семьи. Каждый шаг их физического и духовного существования находился под постоянным надзором. «Никто не мог вздохнуть, кашлянуть или заплакать без того, чтобы его не услышали»[165], – рассказывала молодая узница гетто. Кому можно доверять? Кто тебя подслушивает? Чтобы откровенно поговорить со старым другом, нужно было заранее найти место встречи, потом отправиться туда так, словно идешь по каким-то домашним делам. Польские евреи боялись, что даже во сне могут чем-то выдать себя.

Иногда гестаповцы являлись в гетто ночью и просто расстреливали людей. В одну такую ночь были расстреляны все члены юденрата со всеми их домочадцами. Другой памятной ночью прибыл автобус, набитый гестаповцами, они выгнали евреев на улицу в ночных рубашках и заставили бегать босиком вокруг заваленной снегом площади, погоняя их резиновыми дубинками. Они могли уложить всех на снег на полчаса, или заставить хлестать друг друга кнутами, или пустить по лежащим телам военную машину. Они поливали живых людей водой на морозе, приказывая стоять по стойке «смирно». «Ты никогда не знал, проснешься ли живым на следующее утро» – такова была новая жизненная реальность Рени.

Потом ужасы начали происходить и в дневное время. Из лесу доносились автоматные очереди. Нацисты заставляли евреев самих копать для себя общую могилу, а потом – петь и плясать, пока последний из них не падал замертво в выкопанный ров. Других евреев принуждали закапывать трупы, а иногда и живых людей. Старики тоже должны были петь и танцевать, а нацисты вырывали волосы из их бород и били по лицу, пока несчастные не выплевывали последние зубы.

Гетто представляло собой закрытое сообщество – иметь радиоприемники запрещалось, – но Реня тайно добывала информацию. Сотни женщин увозили в неизвестном направлении, и никто о них больше никогда ничего не слышал. Один простодушный солдат рассказал ей, что этих женщин отправляют на фронт в качестве проституток. Они заражались там передающимися половым путем болезнями, и их сжигали живьем или расстреливали. Реня с восхищением выслушала его рассказ о том, как однажды – он видел это собственными глазами – сотни таких молодых женщин подняли бунт. Они напали на нацистов, выхватывали у них ножи, ранили их, выкалывали им глаза, а потом убивали себя, крича, что никогда не станут проститутками. Тех, кто остались в живых, схватили и жестоко изнасиловали.

Что было делать пятнадцатилетней девочке? Реня внимательно наблюдала за всем вокруг, инстинктивно понимая, что должна выуживать информацию откуда только можно и узнавать правду. Она собирала слухи, просачивавшиеся из других городов. Там люди во множестве умирали от голода, как милостыню выпрашивали картофельные очистки и объедки. Евреи лишали себя жизни и забирали с собой детей, чтобы те не попали в руки фашистов. Огромные колонны – иногда насчитывавшие по десять тысяч евреев – гнали из гетто к железнодорожным вокзалам; никто не знал, куда их увозят. Людей сортировали и предположительно отправляли на разные работы. Иногда кто-то получал весточку от кого-нибудь из тех немногих, кого, как они догадывались, немцы специально оставляли в живых, чтобы распространять дезинформацию. Но большинство просто бесследно исчезали. «Как будто они падали в какую-то пропасть»[166], – писала Реня. Куда все они делись?

Коллективное наказание было одним из излюбленных нацистских приемов. Согласно указу СС, каждый поляк, оказавший помощь еврею, подлежал расстрелу. Евреи боялись бежать из гетто, потому что в качестве возмездия казни подлежала вся семья беглеца[167]. Оставаться и защищать свою общину? Или бежать? Борьба или бегство?