Свет ночи

Кузов встает перед нами и тихо говорит, что сейчас войдет тот, кто будет смотреть на нас, но мы не должны смотреть на этого человека, а должны смотреть на него, на Кузова, который будет стоять у противоположной от нас стены. Кузов встает к стене, и в комнату входит женщина со стоянки, женщина-блевун. От нее пахнет несвежим телом, она шмыгает носом. Женщина проходит мимо нас, потом разворачивается и проходит еще раз, медленнее. Она останавливается, Кузов подходит к ней, берет за локоть, выводит из комнаты.

— Так, — в комнату входит полицейский начальник, — все свободны. Спасибо! Извините за доставленные неудобства!

Все встают, создают в дверях небольшую давку: в комнату пытается войти эфэсбэшник, который наконец просто отталкивает участвовавших в опознании, оказывается возле меня и полицейского начальника.

— Я вам говорил, Михаил Юрьевич! — говорит эфэсбэшник.

— Говорили, — вздыхает полицейский начальник.

— Михаил Юрьевич! — Я поворачиваюсь к полицейскому начальнику. — Теперь вы должны сказать — в чем дело? Почему меня привезли?

— Я уже говорил — была драка. Свидетель — женщина, которая никого не опознала. Муж ее — в коме, а брата мужа, Кунгузова Владимира, убили, а сама она — в девичестве Кунгузова, сестра нашего с вами, Антон Романович, Кунгузова, что вам ногу чуть не оттяпал дверцей. Ничего! У нас есть орудие убийства, железная труба, на ней эксперты ищут пальчики и, уверяю вас, Антон Романович, найдут. Обязательно найдут! Что ж…

— Думаю, Антона Романовича можно отпустить, — говорит эфэсбэшник.

— Конечно, конечно. Вы довезете Антона Романовича до администрации, Иван Суренович? Нет? Ладно, сейчас ему вызовут такси. За наш счет, Антон Романович, за наш счет!..

— Я провожу, — говорит Иван Суренович. –Пойдемте, Антон Романович.

Мы с ним идем по коридору.

— Я вас стыдить буду, Антон Романович, стыдить, — говорит эфэсбэшник. — Вы же его знали, Лебеженинова, вы были у них консультантом. Понимаю, это была халтура, приработок, вам не хотелось, чтобы в вашем управлении об этом знали, налогов вы не заплатили, но мне-то, мне сказать могли, а, Антон Романович? Нехорошо, не по-товарищески, мы же с вами в одной команде, в одной лодке, а вы… Стыдно, Антон Романович, вам должно быть стыдно!

— Мне стыдно, я виноват, я хотел сказать, но забыл, запамятовал…

— Не верю я вам, Антон Романович, не верю! Вы сразу должны были его вспомнить, сразу, он у вас в гостях был, вы с ним чай пили, коньяк, обсуждали неофициальные гимны, Лебеженинов пел «Иерусалим», на языке оригинала, в переводе Маршака, в своем собственном, вы вели разные разговоры, вы его провожали, так что не надо — «забыл!» — ничего вы не забыли, Антон Романович, и вам должно быть стыдно. Ладно, вон та машина, вызвали вам, мы же гостеприимные, открытые люди, а вы…

…Надо мной бесконечное небо, в небе белые облака, они бегут быстро, внизу — полнейший штиль, безветрие. У входа в управление внутренних дел стоит серебристая машина. Я открываю заднюю правую дверцу, сажусь, закрываю дверцу.

— До городской администрации, — говорю я.

— Конечно, дорогой мой, конечно, — отвечает водитель и оборачивается ко мне: на скуле у него приличный синяк.

— Вы держались молодцом, — говорит он. — Просто блестяще! Я вами доволен.

— О, боже! — говорю я, он, уже привычно, выдает свою порцию «ха-ха-ха!»

— Будем реалистами. Тот, кого вы призываете или хотите призвать, к нашим делам не имеет никакого отношения. Вы просто не представляете, насколько он от них далек. Он вообще далек от всего, хотя нет ничего, в чем бы он не присутствовал. Все идет своим, от него не зависящим чередом. Он, как бы это понятнее для вас обрисовать, внутри всего, а я — вовне, и поэтому коррективы вносятся только мною, от него уже ничего не зависит. Поэтому вам надеяться нужно только на себя и на то, что я что-то сделаю. Или наоборот — и это иногда бывает важнее — не сделаю.

Я чувствую, что у меня по щекам текут слезы. Они горячие. Я шмыгаю носом.

— Ну что вы разнюнились? Неужели вы могли предположить, что я оставлю безнаказанным то безобразие? Конечно, я бы мог не отвечать. Я и не отвечаю, если сталкиваюсь просто с насилием. Я вас не обманывал, я был искренен, когда говорил, что насилие — это грязь, но когда люди убивают ради денег, ради своего собственного выживания, оно по эту сторону добра и зла, это насилие смертных. Однако есть такие, кто решают — кому жить, кому нет. Для них главное, скажем, не чужие деньги, а чужая жизнь. Это зло по ту сторону добра и зла. Понимаете?

— Нет.

— Они претендуют на бессмертие. — Он поворачивается ко мне, смотрит с сочувствием, с жалостью. Впереди через улицу по пешеходному переходу идет мальчишка с рюкзаком за плечами. Сейчас мы его собьем. Я зажмуриваюсь. Меня бросает вперед: машина останавливается, я открываю глаза, мальчишка проходит, а он продолжает смотреть на меня.

— В мои функции входит подобное определить и пресечь. А претендующих все больше и больше. Лебеженинов, например. Он хуже убивающих, он угрожает порядку. Мы же вчера об этом говорили. Помните?