Свет ночи

— Я не знала. Насчет «тещиного языка». А в его игрушку дуть не надо. Хотя что подразумевать под «дуть».

— Ты не обязана все знать. У него тоже пищит?

— Тебе завидно?

— Конечно!

— У него не пищит. Он старался, чтобы я не заметила. Маскировался.

— А ты заметила.

— Заметила и сделала вид, что не заметила. Это нехорошо?

— Это часть манипуляции. Субъект-объектные отношения. Обычное дело. Ты сама все знаешь.

— Он очень хороший.

— Раскручивающийся член?

— Скотина! Роберт…

— А если он был чистильщиком? Катался по Европе, в перерывах между лакановскими семинарами устранял переметнувшихся. Я читал в одной книжке, что в кагэбэ была такая служба, в нее набирали особо одаренных, с прекрасной легендой. Он вполне подходит. И такой спортивный. Подходил сзади, душил рояльной струной. Или подбрасывал какого-нибудь яда. Да, скорее всего. Яд! Один из тех ядов, что разрабатывал мой дед. И бывший второй советник, объявивший, что возвращаться не будет, пил чай, в который Извекович добавлял…

— Полоний?

— Нет, тогда бы Роберт работал не у нас, а был бы парламентарием, предлагал новые законы. Чем замысловатее яд, тем выше и успешнее дальнейшая карьера. Но все равно — свои не оставят. Поддержат. Мне вот опереться не на кого. Я совершенно, абсолютно одинок. Только эта Кламм, но и она замужем. Какой-то майор! Меня все бросили, я никому не нужен…

— Ты ему завидуешь!

— Кому? Роберту? Да, завидую! Так вот, он добавлял такое средство, что человек как бы умирал, его хоронили, а потом, в гробу, переметнувшийся просыпался. Это была такая казнь. Месть невозвращенцам. Я читал, что одного, деятеля то ли НТС, то ли просто бывшего торгового представителя, открывшего на государственные деньги магазин готового платья, скоропостижно скончавшегося и похороненного где-то под Мюнхеном, эксгумировали, потому что поступило заявление от жены — ох, мужа убили чекисты! — а он там, в гробу, весь перекрученный, лицо синее, ногти сорваны…

— Хватит!

— Кстати, нашего Лебеженинова почему-то не вскрывали, не отправляли на экспертизу, сразу похоронили, а он возьми…

— Ты хочешь сказать, что Роберт отравил твоего Лебеженинова? Съездил сюда в командировку от прежней, оставшейся основной работы, подсыпал ему кое-чего, потом Лебеженинова арестовали, Роберт вернулся и на голубом глазу…

— У тебя с фантазией все хорошо. Но меня интересует не это. Те, кто убили, если убили, рано или поздно ответят. Так или иначе. Мотивы, ими двигавшие, меня не интересуют. Меня интересует: почему Лебеженинов и почему…

— Тут все просто, — Тамковская берет со столика металлическую коробочку и начинает вертеть ее в руках. — Его задержали несправедливо, его ложно обвинили, его держали в камере тогда, когда была нужна помощь врача, он — умер. Он пострадал! Такие-то и могут обратиться. Чтобы отомстить обидчикам. Они возвращаются. Ты просто не знаком с вампирологией. Не знаешь элементарного. Про оборотней.

— То есть главе города и вдовушке надо поостеречься?

— Они-то здесь при чем?

— Они давно знают друг друга, с юности, с молодости, и когда Лебежениновы сюда приехали, глава и жена Лебеженинова возобновили отношения.

— Так! И ты молчал? Ничего не сказал?

— Не успел. Сам узнал недавно.

— Господи!

— А вот этого…

— Мотив значит, был?

— Да.

— И ты поэтому хочешь еще остаться? Поэтому? Собираешься разбираться во всем этом дерьме? Думаю, это дерьмо не твое. Я уж не говорю, что это не касается нашего управления. Ты должен ехать с нами. Я настаиваю. Что ты хочешь сделать? И что ты сможешь?

Коробочка в руках Тамковской издает мелодичный звук, словно кто-то ловкими и искусными пальцами перебирает струны арфы, и с легким щелчком открывается. Из коробочки исходит мерцающий свет, в котором кружатся крохотные, переливающиеся, перламутровые мушки.

— Какая красота, — говорит Тамковская, разглядывая содержимое коробочки. –Ты это здесь купил? Кому? — Она смотрит на меня. — Дочери? Она должна приехать? Твоя младшая?

— Да, обещала… к середине осени. Я купил… в небольшом магазине, «Сувениры» называется. Было в единственном экземпляре. Там больше этого нет.

Тамковская подносит коробочку ближе к глазам, вглядывается в ее содержимое. Кружащиеся мушки садятся ей на лицо, проникают сквозь кожу, жесткие черты лица Тамковской разглаживаются. Губы приобретают полноту.

— Это местная работа? Да? Не думала, что в провинции могут делать такие вещи.

— Значит — могут, — говорю я, борясь с желанием спросить Тамковскую — что там, в коробочке, что? — Ты же не думала, что мы здесь попадем в такую историю. А мы попали…

Тут в дверь стучат. «Заходите!» — кричу я, и в номере появляется Извекович, в легком кожаном пиджачке, брючках в дудочку, с шейным платочком, свежий и бодрый, держащий под локоть монументальную госпожу Кламм, всю — в синем ореоле, синие туфли на высоком каблуке блестят лаком, огромные глаза подведены синей тушью, лишь желтый цветок на высокой груди вместе с румянцем разрушают синюю доминанту, тугие бедра вот-вот разорвут ткань синего, с глубоким вырезом платья, в руке у Кламм синий платочек, она улыбается уголками полных губ, вся — сила, мощь и соблазн.