Свет очага

Абан… И он был таким же молодым и едва успел обзавестись семьей… Если все сложится благополучно, останется и его ребенок. Овдовевшие хозяйки говорили раньше: «Я не покину этот дом, чтобы свет очага моего мужа не погас». И, может быть, сама судьба оставила меня в живых, чтобы я берегла свет их очага. Мне сейчас только двадцать один год, но я старше этих женщин, которые смотрят на меня жалостливыми глазами и жадно расспрашивают, как было там, за линией фронта, и невольное восхищение и боязливая зависть сменяют друг друга в их глазах. Несколько раз я стояла на краю жизни и смерть дышала мне холодом в лицо. Я успела два раза побывать замужем и потерять своих мужей. Я узнала радость любви, материнства. Не знаю, чего было больше в моей жизни, радости или мучений, но все воспоминания были мне близки и дороги.

Погрузившись в свои думы, я и не заметила, как поезд остановился. Какая-то знакомая станция. И правда, ведь скоро уж должен быть дом, потому что вчера проехали Оренбург.

Я увидела за вагонным окном разбросанные как попало приземистые домики, кривые грязные улочки, покрытые недавно выпавшим снегом, но уже затоптанным ногами людей и скота. Какая-то казашка вела за руку ребенка, путаясь ногами в собственном подоле. Старая телогрейка топорщилась на ней. Да, это была станция Мартук.

Когда мы ехали с Касымбеком на его службу, тоже останавливались здесь. И ничего-то не изменилось с тех пор. Тогда был март сорок первого. Неужели прошло всего два с половиной года?

Как я страшилась тогда дальней дороги, железного ее гула, новизны ее. Испуганно, с радостью робкой и свежей поглядывала я из окна на эту станцию… Еще немного, и я буду дома, в родном ауле. Но радость, явившаяся сейчас ко мне, была осенней какой-то, усталой. Аул был для меня все так же далеко, как и прежде. Неужели я настолько оторвалась от него, что никогда к нему вновь не привыкнуть мне?

У меня было такое ощущение, что целая жизнь прошла с тех пор, как я уехала из аула, и аул стал другим, и я совсем уже другая.

Желторотый цыпленок, который испуганно поглядывал на белый свет, наивная девушка, выпорхнувшая из родного гнезда, умерли в русском лесу, в аул возвращалась уставшая, много повидавшая многодетная вдова.

Я подумала: завтра, когда тетушки начнут обнимать меня и причитать, из глаз моих, наверное, не упадет ни слезинки. Чувствительные казашки аула падки на слезу, заплакать им ничего не стоит… А вот из меня трудно слезу вышибить, в этом я уже убедилась…

В вагон вошла русская женщина, за руку она вела маленькую девочку лет пяти или шести, закутанную в большой пуховый платок, концы которого крест-накрест были завязаны за спиной. Просто узелок да и только, узелок с ножками. Едва они вошли, как девочка захныкала, требуя развязать платок. Мать чем-то отвлеклась, тогда девочка притопнула ногой и стала кричать.

Что-то дрогнуло во мне и мелко стало дрожать в груди, мне вспомнилась вдруг крохотная Парашка. В таком же вот платке, завязанном за спиной крест-накрест, она колобком вкатывалась в дом тети Дуни и требовала развязать его. Я вспомнила, как она кричала на краю оврага: «Дяденька, не убивайте! Дяденька, не убивайте! Дяденька, я вам песенку спою!»

Я так стиснула своих детей, что они начали вырываться из моих рук и смотреть на меня с недоумением и обидой.

Под пятнами мокрого снега простерлась во все концы широкая казахская степь, прихваченная первым дыханием зимы. Все было знакомо, все как прежде. Я видела ту самую землю, по которой с древних времен кочевали наши предки. Верблюды, груженные тюками, переваливали через эти бесконечные холмы. Шагая друг за другом, они были похожи на вереницу гусей в небе.

Сколько скота перегнали люди по этой степи, сколько вечеров и ночей провели в ней! Вот идут понуро караваны откочевывающих подальше от своих джайляу кайманов. Из-за жестокого, ненужного убийства молодой пары они не смели взглянуть в лицо старшим родичам и уходили от дедовских становищ. Всего из-за двух людей, павших от их руки. Но пролилась кровь, и смерть разделила родичей на два лагеря. Стыд за невинно пролитую кровь вынудил целый род сняться с места. Если бы стыд, который жег найманов, передался бы всему роду человеческому!.. И помнил бы каждый, какой это грех — невинно пролитая кровь.

Я очнулась от видений своих, когда услышала детский капризный голосок:

— С мальчиком буду играть. С маленьким мальчиком хочу играть, мама! И с девочкой хочу играть!

Это была та девочка, которая вошла недавно в вагон. Мать уже сняла с нее платок. Девочка была рыженькая, круглолицая, и сходства с Парашкой в ней было немного.

— Перестань, сиди спокойно, — стала уговаривать ее мать.

— Людям ноги негде поставить, а ты играть. Ишь, разошлась! Это тебе не на улице.

Но девочку не так-то легко было угомонить.

— Нет, я буду играть. Пусти меня к мальчику.

Мои дети, никогда не видевшие других детей, сидели тихо.

— Да пусть играют, — сказала я. — Пропустите ее.