Свет очага

Существует еще и третья ипостась Назиры — носитель мироощущения иного народа, иного уклада жизни, со своим богатым нравственным опытом и мудростью, тяжким путем к истине, своими радостями, заботами и горестями. И роман движется как бы в двух плоскостях, которые подчас словно никак не соприкасаются: реальное развитие событий и воспоминания Назиры об ауле. Казалось бы, произвольно помещенные в текст романа, эти воспоминания словно возвращают жизни на миг ее здоровые, гуманные основы. Воспоминания — это уголок прежнего мира, уцелевший в бушующем огне. В них сохранилась и все так же властно требует работы ума и души нравственная сердцевина жизни, и они еще могут служить растерянному сознанию ориентиром в этом огне.

Бесхитростные истории о проделках аульных шутников вдруг оборачиваются ненавязчивым выводом о возможности подлинного понимания и дружеского участия у людей разных национальностей. А знакомство и дружба со Светой наводят Назиру на неожиданные размышления об их отношениях с Касымбеком, о том, насколько они равноправны и бесспорны, — о том, что прежде казалось ей абсолютно ясным. Пути развития двух народов, их нравы и обычаи, будучи различными, скрещиваются, взаимно объясняя друг друга, на том, что едино везде и всегда, — на человеческих страстях и судьбах. Так в разных уголках нашей страны обнаруживаются два человека, зеркально повторяющие друг друга, — полицай Усачев и земляк Назиры Турсунгали. Оба — бывшие активисты, пена, возникшая на гребне сложной поры раскулачивания и коллективизации, они пугали людей неясными им еще переменами. И обоих время поставило на место. Турсунгали притих и затаился, так же, как до поры затаился Усачев, дождавшийся своего нового звездного часа — прихода гитлеровцев. Дополняя друг друга, эти двое из частного прискорбного случая превращаются уже в целое явление мелкой и мстительной жажды власти, в которой зреет зерно предательства. Жизнь оказывается куда шире и больше войны. Она побеждает войну и тем, что этих мыслей, этой памяти война отменить не в силах. Она только может помешать Назире обдумать их хорошенько, но они всплывают упрямо, волнуя, перекрывая инстинкт самосохранения и тяготы ее положения. Самые болезненные, горестные ее воспоминания все равно несут в себе гуманизм, живительную силу той боли, волнения, нежности, которые есть драгоценное свойство нашей памяти.