Свет очага

Вдруг Боря вскочил и побежал вперед с криком: «Шура, Шура!» Не знаю, как он вырвался из моих рук. И в ту же секунду над нами, будто телега по каменистой дороге, протарахтел самолет. За ним, поливая нас пулями, пронесся второй. Боря, сделав шагов всего пятнадцать — двадцать, с размаху упал. Споткнулся он, или… или в него попала пуля?! Опомнившись, я бросилась к нему.

Каким-то боковым зрением успела заметить, как самолеты развернулись и снова пошли на нас. Из-под острых их рыл лихорадочно вырывались клубочки огня и дыма. Исступленно, с бесстрашием безумной секунду-другую смотрела я на самолеты, на бешеную пляску огня, на черную свастику. Потом бросилась к Боре и упала рядом с ним.

Уже подбегая, при виде расслабленной позы мальчика я ощутила слабость, и теперь, лежа с ним рядом, я осмотрела его, и сердце мое оборвалось. Рот у Бори был в крови. Лицо посерело. Показалось, что дрогнули его ресницы, но только показалось мне — глаза его были мертвы. Торопливо перевернув его, я увидела на земле дочерна спекшуюся кровь. Кажется, я закричала: «Света! Света!» Не помню. Вдруг откуда-то появился Шурик и с криком: «Боря! Боря!» — повалился на брата. За ним, тяжело дыша, подбежала и Света и обессиленно опустилась на корточки.

— Боря! Борь, вставай, ты что?.. Я пришел, вставай, Боренька! — шестилетний Шурик то хватал братишку за руки, то гладил его плечи.

В глазах его застыло испуганное недоумение, он не понимал, почему Боря молчит, почему неподвижен, и продолжал теребить тело братишки.

— Борь, тебе больно? Очень больно, да? Борь?..

Видно, что-то недоброе почувствовал, глазки его наполнились страхом. Шурик с такой мольбой и отчаянием смотрел то на меня, то на Свету, словно жизнь его братишки находилась в наших руках.

— Тетеньки, почему он молчит? В него пуля попала, да? — испуганно моргая, все вглядывался он в наши лица и, поняв что-то, плача уже, закричал:

— Его убили!.. Мама! Мама! Бореньку убили!.. Боря-a!

11

Так мы впервые лицом к лицу столкнулись с войной. Давно ждали мы этой встречи — страшась, с замиранием сердца, молясь и надеясь, что минует нас эта горькая чаша. Не миновала, и нам пришлось хлебнуть — кому смертным глотком, а кому только отведать, узнать ее нечеловеческий вкус. Все вокруг пропиталось сырым запахом крови, душной гари и пепла.

Слышались стоны, крики, плач и рыдания. Одни оказывали помощь раненым, другие торопливо шли к станции, испуганно обходя тела убитых.

Я потеряла чувствительность, одеревенела вся. Кажется, жизнь моя до сегодняшнего дня, до приезда на эту станцию, оборвалась и отлетела в какое-то далекое и маленькое прошлое, а минуты бомбежки разрослись в другую, новую, жизнь, пустую и бессмысленную, у которой нет будущего, а есть только вот эта холодная пустота. Нет радости, нет страха, нет горя, любви, счастья, а есть январский холод на июньском зеленом поле, и мне тошно смотреть на этот обескровленный, серый мир, душа его не принимает.

Взгляд скользил по рыхлым кольцам воронок, горящим вагонам, трупам. И вдруг остановился на редком, серебристо-прозрачном дымке, по-прежнему медленно струившемся из трубы какого-то дома в деревушке, которую я так ясно увидела в самом начале налета вражеских самолетов. Оказывается, он жил, этот мирный дымок, струился. Кто-то топил печку, варил что-то на обед — будет накормлена семья…

Я потихоньку приходила в себя, возвращалась откуда-то.

Всех беспокоило, а не возвратятся ли вражеские самолеты? Но этого никто не знал. На станции все было разворочено, составы были разбиты, взрывами расшвыряло все, как детские игрушки, покорежило, изломало. Одни вагоны разнесло в щепы, другие валялись на боку. Местами на путях зияли воронки, рельсы были оборваны и согнуты, как обыкновенная проволока.

Уже на подходе к вокзалу от едкого дыма и гари першило в горле. Ярко и бездымно горели какие-то цистерны. А за ними поднималось в небо темно-красное, огромное пламя над большим и точно оскалившимся зданием. Неведомо откуда взявшиеся военные тушили пожар.

Мы со Светой долго бродили, пытаясь разыскать наш вагон, но нам это не удавалось. Все они были одинаковы — одни из них только разбиты, другие горели.

— Может, у пожарных спросить? — предложила я. Света удивленно посмотрела на меня. Не только мы, но все вокруг мыкались, разыскивая свои вагоны. Увидела я и бабу, которая недавно ругалась с Мусей. Жива, значит. За спиной мешок, в руке деревянный чемодан, ничего не потеряно. Мне было приятно встретить даже ее, знакомое все-таки лицо. Я толкнула локтем Свету, она тоже улыбнулась.

— Света! Света! — закричал кто-то, мы обернулись и увидели бежавшую к нам Елизавету Сергеевну, и ей я обрадовалась. Она стала еще меньше ростом, лицо осунулось, глаза смотрели на нас с мольбой и радостью.

— Милые… милые мои! Как хорошо, что я вас встретила. А где же остальные?

— Не знаем! Ищем вот, а никого нет.

— Да?.. Куда же они ушли? Вот что, идемте к теплушке. Они, наверное, там собрались.