Свет очага

Кроме толокна, в тощем мешочке у нас не было никакой еды. Не раз тянуло попробовать мясо суслика — жирное, похожее на зайчатину, но какой-то страх и непреодолимая брезгливость останавливали меня. Есть мясо суслика — грех. Хоть он и чистый, питается только травой, но в норе лежит спиной к выходу, и хоть ты умирать будешь с голоду, а нельзя есть суслятину, поэтому и руки нужно мыть каждый раз после них, а не помоешь — противно и грех.

А голод разрастался все сильнее, все неудержимее, я ни на миг не могла забыть о мешочке с толокном. И без того постоянно сосало под ложечкой, а тут красноватая мучица эта все время пересыпалась перед глазами и разжигала, жестоко дразнила меня — и когда я рубила кусты на дрова, и когда ставила капканы, и когда сидела, разговаривала. Я не могла уже оторвать глаз от сложенных одеял, где хранился заветный мешочек.

Как-то, оставшись на стане одна, я просунула руку и нашарила мешочек. Он показался живым, заставившим отдернуть руку. Через некоторое время полезла в тайник, теперь еще проворнее, нащупала мешочек, сдавила его и долго держала его, а потом понюхала пальцы: от сладкого запаха потекли слезы, и я не вытерпела. Вдруг мешочек оказался у меня в руках. Воровато и торжествующе я огляделась по сторонам — никого поблизости не было! Отец и Жумаш ставили капканы за холмом. Сытный запах, шедший от мешочка, сводил с ума, и я начала развязывать. Узлы поддавались с трудом. Торопясь, ломая ногти, я развязала тесьму и, затаив дыхание, развела горло мешочка. Один только долгий миг я смотрела в него, потом жадно схватила целую горсть толокна и жадно запихнула его в рот. Вкус толокна после надоевшей пресной похлебки был необыкновенным! Каким наслаждением было глотать это толченое просо. Я заглатывала его медленно, продлевая удовольствие. Затем стала завязывать мешочек, но не выдержала, положила в рот еще горсть. Потом взяла щепоточку и завязала мешочек. Но как я ни старалась, узлы получились другими, непохожими на отцовские.

Теперь, когда голод поутих немного, я начала понимать, что отец непременно заметит, что узлы на мешочке новые, и забеспокоилась, стала думать, как мне теперь быть и что делать. Покусывая губы, я напряженно искала выход, а он был прост, и, наткнувшись на него, я обрадовалась и, весело напевая что-то, пошла к отцу. Жумаш был возле него, и я заботливо сказала ему:

— Я нарубила дров. Давай я помогу отцу ставить капканы, а ты иди на стан, отдохни там.

И Жумаш, ничего не подозревая, побрел туда, куце заплетаясь слабыми ножками в густой уже траве.

Вечером отец сразу понял, что в мешке побывала чья-то бесстыжая рука. Долго возился он с узлами, разглядывая и ощупывая их, наконец хмуро взглянул на нас.

— Кто развязывал мешочек?

Жумаш молчал, хлопал на отца глазенками, я тоже невинно смотрела на него.

— Ну, чего молчите? Кто это сделал?.. Это ты, наверное, да? — ткнул он пальцем в сторону Жумаша. — Говори сейчас же?

— Нет, я не ел, — сказал Жумаш и опустил глаза.

— Не ел, не ел… Если еще раз притронешься к мешочку, — отец поднял и потряс его, — кости переломаю, так и знай.

Жумаш обиженно зашмыгал носом, я щепочкой копала землю — меня это как бы и не касалось, какое-то время мы все молчали, потом отец угрюмо принялся налаживать костер, чтобы сварить нашу вечернюю похлебку, на этот раз она была еще жиже.

Я побежала к небольшому озерку за водой и только здесь почувствовала, какой камень свалился с моих плеч. Я радовалась, что так все ловко подстроила. Вкус толокна снова появился у меня во рту, мучнистый, сытный дух его обволакивал ноздри. Дня два, наверное, побаивалась отца, гнала от себя искушение, но мысль продолжала работать, отыскивая лазейки. Отец не станет подозревать меня, девчонку, у казахов дочерей ругают только матери, отец мне слова не скажет. Нет, недаром говорили старухи о коварстве девчонок и простодушии мальчиков. План у меня был хитрый, тонкий. Жумаш еще маленький, отец не будет сильно его ругать, только бы я сама не попалась, и тогда все обойдется.

С утра я пошла с отцом в степь, была на глазах у него, но потом, улучив момент, шмыгнула на стан, вытащила мешочек и торопливо запихнула в рот три горсти толокна. Тщательно вытерев щеки и губы, я вернулась к отцу и опять, как в прошлый раз, отправила Жумаша отдыхать. Получалось, будто я целый день была с отцом, а Жумаш — возле одеял, в которых спрятаны остатки толокна.

Прошло больше двух лет после смерти нашей матери, мы с Жумашем стали ближе друг к другу. Я была старше, к тому же девочки взрослеют рано, и я заботилась о маленьком Жумаше, старалась, чтобы он не чувствовал сиротства нашего. И все сладкое, что изредка перепадало мне, отдавала Жумашу. Отдавала, пока не начался голод. Теперь я ничем не хотела делиться с братом. Корку хлеба заполучу — себе, мосол обглоданный — сама гложу его добела, курта катышек — на свой язык, и все это украдкой, втайне. Мало того, я ревниво следила за тем, чтобы бабушка Камка не дала ему, как маленькому, лишнюю крошку. Я охладела к братишке, он превратился для меня в злого соперника…