Свет очага

Четыре месяца, скитаясь по лесам, цеплялась я за жизнь, как могла, как умела. Бешеный поток бросал и полок, не давая времени опомниться, и вдруг я попала в тихую заводь — больше месяца живу в доме тети Дуни. Нас в избе только двое. А сказать точнее, большей частью я коротаю одна день, лежа на печи. А когда лежать без дела надоедает, я пытаюсь хоть чем-нибудь помочь старухе по дому. На улицу мне показываться нельзя, и вся моя свобода ограничивается комнатой да сенями.

Дом у старухи небогат, вещи простые, необходимые, они стали мне так привычны, будто я с раннего детства пользовалась ими. Прежде всего обращала на себя внимание сверкающая никелем кровать. Она была с красивыми шариками на боковинах, казалась случайно занесенной в избу с потемневшими от времени стенами. На этой кровати скромные подушки тети Дуни выглядели как седло клячи на тулпаре. На стене висела деревянная рама с несколькими фотографиями за стеклом. Сверху рама покрыта вышитым рушником с кисточками. На этих фотографиях мне знакома только высокая женщина лет тридцати с продолговатым открытым и строгим лицом — тетя Дуня, еще без морщин у края губ. Рядом с ней в кепке набекрень стоял мужчина с лихо закрученными усами.

Круглое лицо его сияло беспечностью, добротой. По-видимому, это был ее муж. Между ними стоял скуластый мальчик лет десяти. На другой фотографии тот же мальчик уже взрослый с красивой молодой женщиной и девочкой двух лет. Теперь он стал очень похожим на тетю Дуню. Не о нем ли упоминал Усачев? Что же натворил этот бедняга, за что его осудили? Где теперь его жена, дочь? Спрашивать о нем у старухи я не решалась и от нечего делать подолгу рассматривала фотографии, но по застывшим лицам никого из них, кроме тети Дуни, представить живыми не могла. Разве вот только еще эта двухлетняя девчушка с непокорными веселыми кудряшками, которая смотрит удивленно, живо вытаращив глазенки, словно вот-вот скажет нечто необыкновенное.

В переднем углу избы висела небольшая икона с темным ликом Христа. В наших степях так рьяно боролись с религией, что давно не стало ни уразы, ни намазов, а в этих краях хоть и не было церквей, но почти в каждом доме, как я это видела в скитаниях, висела икона. У некоторых было даже по две: на одной — Иисус Христос, а на другой — изображение его матери, Марии, с прижатым к груди младенцем. Вначале мне казалось кощунством пристально вглядываться в святыни другого народа, но постепенно я привыкла и стала внимательно разглядывать иконы, написанные темнокрасными красками с радужным, светлым сияньем над головой. У Христа лицо было с мягкими, скорбными чертами, я как будто вижу в них любовь к людям, а порой мне кажется, что душу его переполняет какая-то неизлечимая горечь. Когда долго смотришь на икону, всякое начинает казаться, но смиренный лик бога без тени суеты, гнева и злобы, вселял какую-то умиротворенность. Насколько я знала, у русских и немцев религия в основе своей одна — христианская.

У нашего бога нет изображений, но как бы ни была велика его благодать, гнев его страшнее христианского бога, или, может быть, у мягкого бога люди более жестоки? Немало перевидела я ее, война множила жестокость, сеяла злобу, ненависть. Во времена, когда сшибается железо с железом, огонь с огнем, единственное оружие божье — милосердие. Но оно почему-то не годилось для людей, и бог так же был беспомощен, как и я, и так же печален. И хотя печаль его от жалости к людям, а моя от раздумий о собственной судьбе, я смотрю на него как на брата, как на товарища по несчастью, по страданию и мытарствам.

Скорбь великая божья проистекает от заботы о всех этих пошедших друг на друга войной людях, моя же печаль только о младенце, зародыше человеческом, который скоро явится на белый свет. И он торопится, нетерпеливо уже стучится. Часто думала о нем, о его будущем, и у меня появлялись крохи какой-то надежды. В мире, охваченном неистовой бурей, я случайно нашла укрытие и затаилась, надеясь уцелеть и дать жизнь новому существу.

И вот теперь задуло в щели моего приюта и пошел гулять ледяной ветер по сердцу. Полицай Усачев заходил еще дважды. Кажется, он не знает, что кто-то здесь прячется. А если откроется это, он выдаст меня немцам, и меня расстреляют как жену красного командира. Как тут не выдать! Не похож он на человека, который упустит возможность выслужиться.

И уже с порога, отворив широко дверь — холод волной плеснул даже до моего укрытия, — Усачев загремел цепями своего голоса.

— Слышь, Герасимовна, не замечала ты в деревне подозрительных кого? Людишек особенных каких-нибудь?

— Нет. Кого мне тут замечать?

— А я так полагаю, не могли вчерашние активисты уйти скопом. Прячутся небось где-нибудь гады, — он плотно притворил дверь.

— Откуда мне знать?