Свет тьмы. Свидетель

— Покойница была вашей близкой родственницей?

— Я бы этого не сказал. Мое родственное отношение к ней имеет значение для признания наследственных прав?

— Нет, если никто не будет их оспаривать и предъявлять своих прав.

Три четверти года тому назад мадемуазель Либуше Била ответила судье на вопрос о родстве столь же неопределенно. Однако спешить некуда, еще будет время и случай разобраться, в чем тут дело. Судья чуть насмешливо подумал, что сегодня он вообще переполнен впечатлениями, как шестнадцатилетняя девица на первом весеннем пикнике. И одно из впечатлений — то, что от этого человека он не избавится, уладив его наследственные дела. И другое, куда более сильное ощущение, — что он ведет не обычное дознание, а позволяет виновному играть с собой, как тому хочется, и своей неспособностью позволяет унижать закон и правосудие. И когда он напоминает себе, что дело, которое он решает, сугубо частное, чем, бесспорно, является притязание на наследство, ему становится особенно смешно. А самое сильное и одновременно самое смешное в этой путанице впечатлений — желание встать, надеть судейскую шапочку, которой у него даже нет под рукой, и произнести приговор обвиняемому Эмануэлю Квису, частному лицу, рожденному девятого девятого такого-то года. Но почему? Следствие не закончено, жалоба не написана, разбирательство не проведено. Неважно. Промедление опасно, право так спешит, что, пробивая себе путь, выходит из берегов. Хорошо, но во имя чего? Во имя зла, скрытого в нас, рассеянного среди нас, во имя зла как такового. Приговор ясен. Он вытекает из предыдущего. Осуждается на вечное проклятие. Ну и ну, судья Дастых. Сидел ты здесь, сидел, изводил себя, глядя на родной дом и размышляя об абсолютной справедливости и ее исполнительных органах, да и спятил с ума. Выносить приговор старому холостяку, — который с полным правом пришел получить наследство от старой девы, — только из-за своего уязвленного самолюбия, только из-за того, что обманулся в своем знании людей, которым всегда так гордился?

— Разрешите задать вам вопрос, пан советник?

Вопрос прерывает странные размышления, и судья испуганно подымает взгляд. Он должен собраться с мыслями, прежде чем до него доходит смысл вопроса. Наконец судья молча кивает головой.

— Был ли за вашу долгую практику случай, когда вы не могли вынести приговора?

Судья снимает очки и смотрит в упор на Эмануэля Квиса. Почему он спросил его именно об этом? Это случайность, конечно, но разве случайное не бывает неприятнее преднамеренного? Что может знать этот человек, которого он никогда не видел прежде, о его никогда не высказанных вслух мыслях? Кажется, происходит перемена ролями, судья пытается прочитать по лицу Квиса приблизительно так же, как порой тяжущиеся стороны пытаются читать по его собственному. Но с таким же успехом можно было бы положить перед собой чистый лист бумаги. Судья молчит слишком долго, так долго, что это может показаться, растерянностью. Потом прикрывается маской профессионала, удивленного наивным вопросом, и отвечает с деланной снисходительностью:

— Бывает, конечно, когда суду не представят достаточно веских доводов, и тяжба затягивается, но приговор в конце концов все равно должен быть вынесен. Правосудие всегда найдет путь, и нет случая, который не был бы учтен законом. А если появится, то будут приняты новые законы. Закон идет по пятам за развитием общества, иногда его опережая и предопределяя.

Теперь пришла очередь усмехнуться слушателю этой маленькой лекции, что он и делает, к досаде судьи.

— Ни минуты не сомневаюсь в том, что вы мне сказали, пан советник. И все же я могу представить себе случай, когда право по понятиям законодателей не было нарушено, но если посмотреть на дело несколько иначе, то решение могло бы показаться жестокой несправедливостью.

Судья хмурится и изображает нетерпение. Даже постукивает очками о бумаги.

— Вы имеете в виду точку зрения проигравшего? Но это не имеет значения. Не имеет значения также и чувство удовлетворения у того, кому право оказало помощь. И хотя право существует, чтобы помогать прибегающим к нему и наказывать тех, кто его нарушает, оно всегда над ними.

Эмануэль Квис засмеялся. Смех, ударившись о стены, упал на пол, раскатился по углам и доносится оттуда в замирающем тремоло, хотя Квис уже закрыл рот. Судья изумлен. Он никогда не замечал, что в этой комнате получается эхо. Ему это кажется фокусом чревовещателя.